Эдуард Шим
Нынче в нашей деревне появилась очень смешная корова. Ее зовут Маруська, она комолая, вислопузая, на кривоватых ногах, и похожа на большую таксу. И цвет у нее какой-то необыкновенный, почти лиловый. Маруська ходит в ошейнике с блестящей колодезной цепочкой, и на этой цепочке таскает за собой восьмилетнего Демку Зуева.
В дождь и вёдро, все летние месяцы можно видеть около нашей деревни мальчика с коровой. Каждый день совершают они свой привычный, неизменный круг — медленно бредут по канаве вдоль шоссе, выходят к железнодорожной станции, потом к березовой роще, мимо глухого зеленого забора санатория, спускаются к речке, огибают Журкину гору и опять возвращаются в деревню, только с другой стороны.
Корова привыкла к этому кругу, не боится деревенских собак, не боится грузовиков на шоссе, гремящих поездов. Лишь иногда ей не понравится какой-нибудь прохожий человек — она ставит хвост палкой, нагибает свою комолую лопоухую башку и норовил боднуть. Демка Зуев, ухватив цепочку обеими руками, откидывается назад, упирается, бороздит пятками пыль на дороге.
— Мар-руська, стой!! — кричит он. — Стой, кукла! Кому говорю?!
Зуевы долго не решались покупать корову. Хоть теперь и сенокосы отводят, и с концентратами полегче, но Зуевы не торопились, приглядывались. Корова — она больших денег стоит… Последние годы отец Демки, Константин Зуев, разводил белых мышей. Помню, как от зуевского сарая несло диким звериным духом, будто в зоологическом саду. Дважды в неделю Зуев-старший, взгромоздя на велосипед фанерный ящик с мышами, отправлялся в город: сдавать приплод какому-то медицинскому учреждению. Невелик доход с мышей, но — все ж таки.
А нынче не вытерпел Константин Зуев, ликвидировал мышиное поголовье, собрал все наличные деньги и откуда-то издалека, из-под Переяславля-Залесского, привел себе лиловую Маруську.
Неказисто выглядела корова, да это не беда. Не картины с нее рисовать. Гораздо хуже, что Маруська оказалась с придурью; в первый же день прибежал к Зуевым пастух, закричал, что Маруська гоняется за другими коровами, как гончая собака, всё стадо разогнала, справиться невозможно, пусть хозяева забирают ее обратно и делают, что хотят.
— Кого ж ты купил?! — сокрушалась Демкина мать. — Это разве корова? Не мог смирную выбрать?
— Поди, — отвечал отец, — выбери смирную! За наши купилки!
Наверно, и впрямь — не было у отца другого выбора. Демка отца пожалел и согласился пасти буйную Маруську.
Первое время побаивался Демка, но скоро привык, и ему даже понравилось. Сосредоточенный, важный, шагал он за Маруськой, дергал цепочку, покрикивал: «Давай налево! Ну?.. Стой, кукла, кому говорят?!» И было видно, что командует он просто так, из одного удовольствия; точно таким манером, таким голосом покрикивают мальчишки на толстолапых щенят, попавшихся им в руки. Но тут был не щенок, даже не взрослая собака — громадная лиловая туша с клеенчатыми сопящими ноздрями, с голубыми глазами по яблоку величиной, с раздвоенными копытами, с необъятным пузом, на котором проглядывали ветвистые жилы, словно реки на школьном глобусе, — вся эта махина подчинялась Демке. И сладко было, прекрасно было командовать, проявлять над нею всемогущую власть.
Горделиво шел Демка по деревне, нарочно задерживался у клуба, у станционных ларьков. Чтобы народ поглядел. Ни у кого в деревне больше нет такой злющей коровы, только у Зуевых есть, и командует этой коровой он, Демка, как хочет командует — может завести ее хоть в промтоварный магазин.
Веселился Демка (в душе, конечно), когда Маруська торчком задирала хвост и лезла бодаться; «Стой!.. — грозно кричал Демка. — Я тебе!!..» — и спасал от увечья баб с ребятишками.
А когда шел вдоль железной дороги, и проносились над ним электрички и дальние поезда, обдавая ветром, крутя под колесами бумажный мусор, Демке казалось, что пассажиры тоже на него смотрят, выглядывают из каждого промелькнувшего окна. И жалеют, что нельзя как следует разглядеть храброго мальчика с коровой.
Только удовольствие было недолгим. Деревенские наши ребята стали над Демкой посмеиваться, чем дальше — тем ехидней, называли «пастухом на цепочке», «марусько-носителем». «А вон идет корова с теленком! — орал Шурка Легошин. — Теля, теля, теля! Му-у-у!»
Демка напускал на себя равнодушный вид, но все-таки становилось обидно. К тому же он понял теперь, что все мальчишеские летние радости для него кончились. Уже не покатаешься на чьем-нибудь велосипеде, не сбегаешь на плотину искупаться, не пойдешь с мальчишками класть пистоны под колеса поезда (после пистонных выстрелов надо моментально удирать, а куда удерешь с коровой-то?). Даже в клуб на детское кино, на дневной сеанс, — и то Демка не может попасть. Что это за жизнь?!
Демка пожаловался отцу. «Ты эти мысли брось! — недовольно сказал Зуев-старший. — Я в твои годы землю пахал! Понимать надо, какое у нас пока материальное положение!»
Первые дни со смаком Демка пил пузырчатое сладкое молоко. Вкусно было. А спустя месяц глаза б его не глядели на это молоко, противны сделались и мокрый домашний творог, и разные сметанки. «Обтрескался!» — удовлетворенно сказал Зуев-старший.
Маруську выгоняли со двора на восходе солнца. До семи часов за нею ходил отец, а затем наступала очередь Демки. Сердитый, невыспавшийся, выходил он на улицу, и уже отвратительной казалась ему лопоухая коровья башка, с ненавистью глядел он на коровье брюхо, эту ненасытную утробу, которую никак не набьешь. «Теля, теля! Му-у-у!..» — орали по деревне мальчишки.
— Ну, кукла безрогая! — шипел Демка, волочась на цепи.
Маруська оглядывалась на него и шумно сопела блестящими клеенчатыми ноздрями.
Они совершали свой дневной круг, брели по канаве вдоль шоссе. В это время на переезде опустился шлагбаум, и длинная вереница машин — легковушек, грузовиков, автобусов — скопилась на дороге. Рычали, дымились перегретые моторы, квакали гудки, шоферы выскакивали из кабин — поглядеть, отчего пробка.
Демке надо было перейти шоссе, и он погнал Маруську в узенькую щель между машинами. И тут, на горе-злосчастье, встретился ему диковинный заграничный автомобиль: весь белый, низкий, почти лежащий на асфальте, раскрывший никелированную пасть с четырьмя выпуклыми фарами. И не хочешь, да зазеваешься!
За красной баранкой (мокро-лоснящейся, будто ее облизали) сидела молодая женщина в мужской рубахе. Волосы у нее были распущены, как после бани. Рядом дремал морщинистый загорелый старик, остриженный под нулевку, с косыночкой на голой груди. А сзади них сидели дети. Уйма детей разместилась в глубоком просторном багажнике — во все стороны торчали локти, коленки, косички с бантами, затылки, поблескивали очки…
Демка уставился на автомобиль, а все детские головы повернулись и, сверкая очками, уставились на корову.
— О!.. Коу! Коу! — закричали дети восторженно.
Старик вздрогнул, проснулся, что-то сказал на иностранном языке, видимо, усмирял детей. Но их трудно было усмирить. Они уже сыпались из машины, с обеих сторон, и через минуту прыгали под самой мордой Маруськи. Они вырывали друг у друга какую-то белую палку, вроде тех, какими играют в лапту. Вдруг палка согнулась, и Демка сообразил, что это белый пшеничный батон. Дети, оказывается, хотели угостить корову.
— Не надо! — сказал Демка. — Она этого не ест!
Но Маруська уже закусила конец булки, а за другой конец держался самый отчаянный из детей (не то парень, не то девчонка в цветных брюках до колен) и постанывал от восхищенного ужаса.
— Фу!.. — закричал Демка. — Маруська, пошли!
Из автомобиля доносилось торопливое стрекотанье: это старикашка навел киноаппарат и заснимал кормление коровы. Из ближних машин повылезали шоферы, пассажиры, собиралась толпа. Всем было крайне интересно. Шлагбаум на переезде открыли, дорога впереди очистилась. А тут по-прежнему была пробка, полный затор и толчея…
Маруська сжевала булку, а потом что-то ей не понравилось. В отчаянии Демка увидел, как она ставит торчком хвост и нацеливается на заграничных детей. Демка уперся что было мочи, — но попробуй-ка, затормози на асфальте! Маруська поволокла его за собой, она ошалела от криков, от бензинного чада, от автомобильных гудков; она даже лягалась. Демка видел, как дети попрыгали обратно в машину. «Но!.. но!..» — вскрикивал старик и отмахивался киноаппаратом.
В последний момент подоспел дружинник с поста ГАИ. Он перехватил цепь, потянул, приседая от натуги, — Маруська пустила пар из ноздрей и сдалась.
— Ты что вытворяешь? — шепотом сказал дружинник. — Рехнулся?!
Дружинник был из нашей же деревни, шофер Николай Киреев, человек тихий и незлобивый. Но ведь он стоял на посту. Нес ответственность за происшествие. И, конечно, не мог допустить безнаказанности.
Он ликвидировал пробку на шоссе, разогнал зрителей, а Маруську привязал около милицейской будки. До вечера она стояла у этой будки, рядом с потерпевшим аварию фургоном и тремя побитыми мотороллерами. А Демка сидел в унылой компании водителей, у которых отобрали права.
Сдав дежурство, Киреев отвел Маруську в деревню и нажаловался Демкиному отцу. Зуев-старший не любил, чтобы в его жизнь вмешивались официальные лица. Он еще не забыл, как в минувшие годы наведывались к нему разные инспекторы, контролеры, которые обмеряли усадьбу, пересчитывали белых мышей, интересовались доходами. Нервы у Зуева-старшего поистрепались-таки.
И когда Киреев сообщил, что Демка устроил пробку на шоссе, что иностранцы кормили корову и засняли все это безобразие на кино (неизвестно с какой целью), Зуев-старший снял с пояса ремень и сказал Демке:
— Поди сюда, тунеядец.
Трижды пытался Демка потерять Маруську. Но как потеряешь, если она лиловая, безрогая, и на всех нормальных коров не похожа? Добрые люди приводили Маруську домой, а Демке доставалась очередная таска.
Демка пробовал заболеть, пробовал не ночевать дома; наконец устроил откровенную забастовку. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не приехали к Зуевым дачники.
Уже в середине лета вдруг появилась какая-то спокойная маленькая женщина (учительница пения, как выяснилось) и сняла пустовавшую терраску. У женщины было двое дочерей-близняшек.
За свою жизнь Демка всяких девчонок видел, таких и эдаких. Но тут Демка удивлялся, как в хорошем кино. Девчонки совершенно не отличались друг от друга, будто нарисованные под копирку. Были озорные. К до невозможности тощие. Казалось, у них и силы-то нет никакой: ручки-палочки, ножки-щепочки, на бледных лицах одни живые глаза таращатся, — но девчонки круглый день с визгом носились по своей терраске и по двору. Даже забор сломали.
— А ведь больные небось! — недоуменно сказал Демка матери.
— Нет, ты не бойся, — ответила мать. — Они просто хиленькие, не окрепли еще.
— А отчего хиленькие?
— Ну, родились слабыми, хворали часто. И недавно, вон, хворали опять. А живут без отца, нелегко живут…
Трижды в день смолкали девчонки, утихомиривались, — когда приходили на хозяйскую половину за молоком. Приносили с собой поллитровые стеклянные банки, молча ждали, пока им нальют. А потом, сидя на крыльце, медленно пили это молоко. Пили не с удовольствием, не с отвращением, а так, будто принимали безвкусное лекарство.
— Мамк, они поправятся с молока?
— А чего ж, — говорила мать. — Молоко, у нас хорошее, грех жаловаться. Отбою от дачников нет!
И вправду, все чаще к Зуевым наведывались женщины с ребятишками, спрашивали парного молока. Мать отказывала, сердясь и смущаясь: мол, своим детям едва хватает. А люди просили, уговаривали, как будто не могли без этого молока прожить. Странно это было, непонятно. Демка теперь задумывался, отчего так происходит. Вот ему, Демке, начихать на это молоко, а девчонки-близняшки пьют и глазами примеривают: сколько еще осталось в баночке?
Не сразу разберешься, как люди на свете живут.
Проходят своим чередом летние месяцы; незаметно проходят, вроде бы медленно. А глянь — уже осень близка.
Опять я каждый день встречаю Демку то у санатория, то на берегу речки, то возле железной дороги. Демкины белобрысые волосы совершенно выгорели и похожи на льняную паклю; он поздоровел, похудел, нос у него лупится. Он ходит босиком, и ни у кого в деревне я не видел таких черных, как печеные картошки, пяток: пятки трескаются, и Демка мажет их еловой смолой.
Он больше не покрикивает на Маруську; не гордится ролью пастуха, но и не стесняется. Он просто спокоен, как человек, делающий привычную работу.
Маруська не меняется, все такая же лиловая, вислопузая; никак ей не отъесться в нынешнее засушливое лето.
А мальчишки Демку перестали дразнить.