Сказка Степана Григорьевича Писахова
В городу нас дожидались. Невеста — соборна колокольня — вся в пыли, как в кисейном платье, голова золочена — блестит кокошником.
Мучной лабаз — сват — в удовольствии от невестиного наряду:
— Ах, сколь разнарядно! И пыль-то стародавня. Ежели эту пыль да в нос пустишь — всяк зачихат.
Это слово сватово на издевку похоже: невеста — перестарок, не перву сотню стоит да на постройки заглядыватся.
Сам сват — мучной лабаз — подскочил, пыль пустил тучей.
Городски гости расфуфырены, каменны домы с флигелями пришли, носы кверху задрали. Важны гости расчихались, мы в ту пору их, городских, порастолкали, наперед выстали — и как раз впору.
Пришел жених — пожарна каланча, весь обшоркан, шшикатурка обвалилась, покраска слиняла, флагами обвесился, грехи припрятал. Наверху пожарной ходит, как перо на шляпе.
Пришли и гости жениховы — фонарны столбы, непогашенными лампами коптят, думают блеском-светом удивить. Да куды тут фонариному свету супротив бела дня, а фонарям сухопарым супротив нашей дородности.
Тут тако вышло, что, свадьба чуть не расстроилась ведь.
Большой колокол проспал: дело свадебно, он все дни пил да раскачивался, — глаза не вовсе открыл, а так вполпросыпа похмельным голосом рявкнул:
— По-чем треска?
— По-чем треска?
Малы колокола ночь не спали, тоже гуляли всю ночь, — цену трески не вызнали и наобум затараторили:
— Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!
— Две ко-пей-ки с по-ло-ви-ной!
На рынке у Никольской церквы колоколишки — робята-озорники — цену трески знали, они и рванули:
— Врешь, врешь — полторы!
— Врешь, врешь — полторы!
Большой колокол языком болтнул, о край размахнулся:
— Пусть молчат!
— Не кричат!
— Их убрать!
— Их убрать!
Хорошо ишшо, други соборны колокола остроглазы были, наши приносы-подарки давно высмотрели и завыпевали:
— К нам! К нам!
— С пивом к нам!
— К нам! К нам!
— С брагой к нам!
— К нам! К нам!
— С водкой к нам!
— К нам! К нам!
— С чаркой к нам!
— К нам! К нам!
Невеста — соборна колокольня — ограду, как подол, за собой поташшила. Жених — пожарна каланча — фонарями обставился да кой-кому из гостей фонари наставил. И пошли жених и невеста круг собору.
Что тут началось-повелось! Кто «Во лузях» поет, кто «Ах вы, сени, мои сени». Колокола пляс вызванивают. Все поют вперегонки и без оглядки и без удержу.
Время пришло полному дню быть, городскому народу жить пора.
А домы-то все пьяным-пьяны, от круженья на месте свои места позабыли и кто на какой улице стоит — не знают. Тут пошла кутерьма, улицы с задворками переплелись!
Жители из домов вышли, кто по делам, кто по бездельям, и не знают, как иттить. Тудою, сюдою али этойдую?
Мы, уемски, домой весело шли. По дороге кто вдоль, кто поперек останавливались, дух переводили да отдыхали.
В ту пору ни конному, ни пешему пути не было.
Я на овине выехал, на овине и в Уйму приехал. Дом мой уж на месте стоит. Баня в свое гнездо за огородом ткнулась — спит пьяным спаньем, окошки прикрыла, как глаза зажмурила. Я в избу заглянул, узнать — как жона, заприметила ли, что в городу с домом была?
Жона-то моя, пока в дому мимо лавок в красном ряду кружила, — себе обнов накупила, в новы обновы вырядилась, перед зеркальцем поворачивается — на себя любуется. И я засмотрелся, залюбовался и говорю:
— Сколь хороша ты, жонушка, — как из орешка ядрышко!
Жона мне в ответ сказала:
— Вот этому твоему сказу, муженек, я верю.