Коля пишет Оле, Оля пишет Коле — рассказ Анатолия Алексина

Рассказы и повести Анатолия Алексина.Рассказ «Коля пишет Оле, Оля пишет Коле»

Оля и Коля
Шоссе длинным серым клинком рассекало лес, казавшийся непроходимым. Но, подъезжая к тому месту, где клинок шоссе перекрещивался с другим клинком, тоже рассекавшим лес, но более отточенным, сверкающим и широким — с уральской рекой, — шоферы и их спутники удивленно вздрагивали: непроходимые лесные заросли трубили горнами, пели и даже дискутировали на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И только уже у самого моста стрелка, нацеленная на лес, все объясняла: «Пионерский лагерь «Сосновый бор» было написано на ней выцветшими от солнца и дождя буквами.

Дискуссии устраивал главный редактор лагерной радиостанции «Голос в лесу» Лева Звонцов. В школе Лева тоже отвечал за радиопередачи, а заодно уж и за дружинную стенгазету… Почти все ребята давно знали друг друга: раньше они жили на Севере, где родители их построили алюминиевый завод, а потом родители переехали на Урал, чтобы строить другой алюминиевый завод, и ребята переехали тоже. Они учились в одной школе, отдыхали в одном пионерском лагере «Сосновый бор» и все знали, что лучше Левы Звонцова никто не умеет заводить разные споры и дискуссии.

У соцгородка, который строили их родители, было странное и не очень благозвучное имя: «БАЗ», что означало: «Большой алюминиевый завод». Взрослые люди были очень заняты, и у них, видно, не хватало времени придумать городу другое название. А у ребят свободного времени было побольше, особенно летом, в лагере, и Лева Звонцов по радио объявил конкурс:

Пионер! Поработай мозгами своими

И придумай для города новое имя!

В лесу, на свежем воздухе, заработали мозгами сразу двести тридцать ребят. И вот по вечерам, хрипло вторгаясь в бесконечную птичью болтовню и приливами набегающий сосновый шум, Лева Звонцов стал устраивать такие радиобеседы:

— Расскажи-ка радиослушателям, какое имя ты хочешь дать нашему городу!

— Город, который мы сами построим…

Репродуктор, черным гнездом примостившийся меж сосновых ветвей, вдруг мелко-мелко задребезжал — это Лева расхохотался в самый микрофон:

— Где ты слышал такие длинные названия?

— Не слышал. И очень хорошо: пусть будет ни на что не похоже!

— Вот именно: ни на что не похоже! Следующий! — выкрикнул Лева так, словно он был врачом и за дверью у него томилась очередь пациентов.

— Бр-ратск! — нажимая на букву «р», четко выговорил очередной участник конкурса.

— Это название уже без тебя придумали.

— Ну и что же? Тот город на Ангаре, а этот у нас.

— Ну как ты не соображаешь?.. Может возникнуть путаница: вот, например, с письмами…

— Тогда — Новый Бр-ратск!

— И тот, на Ангаре, тоже не старый.

— Тогда я подумаю…

Левин голос расположился в эфире, как у себя дома: он оценивал, поучал, делал замечания.

— Следующий! — выкрикнул Лева.

— Что ты кричишь, как в лесу? — ответил ему чуть-чуть удивленный, певучий голос, в котором не было раздраженности или ехидства, а было именно добродушное удивление лихой Левиной бесцеремонностью.

Все сразу узнали Олю Воронец.

— Мы и есть в лесу! — тут же нашелся Лева. Но, смущенно пошуршав чем-то в микрофон, добавил: — Извини. Здесь такая очередь, всем не терпится получить премию… У тебя есть предложение?

— Я предлагаю назвать так: город Крылатый!

— Немного странно… звучит, — робко, почти шепотом возразил Лева.

— Почему странно? Есть же в Казахстане город Рудный. А у нас будет город Крылатый. И это будет справедливо: алюминий-то крылатый металл — из него самолеты делают.

— Ах, так? — встрепенулся Лева. — Это очень образно! И я бы сказал — поэтично!..

— Просто точно, по-моему, будет. И справедливо.

«Справедливо» — это было любимое Олино слово. Правда, частенько она прибавляла к нему коротенькое отрицание «не». «Это несправедливо!» — спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала в борьбу за справедливость.

Девочки были влюблены в Олю Воронец. Прошлым летом Оля носила косы, и в волосах у ее подруг тоже мелькали разноцветные ленточки. Этой весной, перед лагерем, она постриглась, и подруги ее мигом, без сожаления распрощались со своими косами. Оля чуть-чуть заикалась, и девочки, сами того не замечая, тоже начали слегка растягивать гласные буквы и изящно, еле заметно, как это делала Оля, спотыкаться, словно приседать, на некоторых словах.

Оля редко сердилась. Главным образом тогда, когда встречалась ей на пути какая-нибудь нечестность, неправда, и девочки тоже старались быть отчаянно принципиальными.

И еще Оля сердилась, даже приходила в неожиданную ярость, когда ее называли красивой. В прошлом году начальник лагеря водил по «Сосновому бору» какую-то делегацию и все время восклицал: «А вот это наша волейбольная площадка! А вот это наша читальня! А вот это наш радиоузел!..»

— А вот это наша красавица! — гордо объявил он, увидев издали Олю Воронец.

Делегация защелкала фотоаппаратами, но на пленку попал, должно быть, лишь Олин затылок: в ответ на слова начальника девочка неучтиво повернулась спиной к гостям и быстро скрылась за деревьями.

В начале августа у лагеря испортилось настроение: стало известно, что в первый день сентября Оля не придет в школу вместе со всеми своими подружками, что, вернувшись из лагеря, она уедет очень-очень далеко. Ее отец был геологом. Он отыскал на Урале горную породу, которая была необходимым сырьем для алюминиевого завода, а теперь уезжал искать еще что-то на Север, за Полярный круг.

И только один человек в лагере был рад предстоящему Олиному отъезду — это был Коля Незлобин, по прозвищу Колька Свистун. Он любил переговариваться с птицами, к ребятам обращался коротко и грубовато: «Эй, ты!.. Слушай-ка!» — а с птицами беседовал ласково и безошибочно узнавал их голоса.

Но не за это прозвали его Свистуном. А за то, что как-то однажды, в прошлом году, он неожиданно для всех пообещал написать хорошие стихи к родительскому дню, а написал плохие, и родителей пришлось приветствовать в прозе. Правда, стихов этих не видел никто, кроме Оли Воронец. Она должна была читать их в начале концерта самодеятельности, но в последний момент читать отказалась, заявив, что стихи никуда не годятся.

Это Оля первая сказала Кольке: «Эх ты, Свистун!..» А он в ответ прозвал ее Вороной: это, кажется, была единственная птица, которую он не любил.

Никто, кроме Кольки, Олю Вороной не называл, а к нему прозвище Свистун приклеилось так прочно, словно было с рождения вписано в метрику.

Из всех споров, которые время от времени затевал по радио и в стенгазете Лева Звонцов, он больше всего любил дискуссию на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И хотя всем было уже давно ясно, что мальчик дружить с девочкой может, Лева затевал это обсуждение минимум два раза в году — зимой и летом. В этом году любимая Левина дискуссия сразу стала затухать: спора не получалось. Тогда Лева выпустил к микрофону Кольку Свистуна, и тот громко, уверенно заявил, что девчонки — предательницы.

Все поняли, кого он имеет в виду, и дружно бросились Оле на помощь. «Ишь ты, молчаливый-молчаливый, а разговорился!.. Высказался!» — верещали по радио девочки. Лева Звонцов только успевал радостно включать и выключать микрофон: дискуссия разгорелась с невиданной силой.

А Колька ничего не отвечал. Он снова мрачно помалкивал… Все считали, что вообще он любит переговариваться с птицами потому, что ему нечего рассказать о себе, нечего сказать людям. Но на самом деле ему было бы что рассказать, если б только он захотел…

О чем бы он мог рассказать…

Отец проектировал алюминиевые заводы, но, когда поднимались их корпуса, нигде — ни на кирпиче, ни на крыше, ни на трубе — не было написано, что тут есть частица и его, отцовского, труда. К тому же Колькиных приятелей по двору вообще не пускали на территорию завода, и они не могли удостовериться в том, что отец занят большим и важным делом. А то, что без Колькиной мамы дворовая волейбольная команда не может сражаться со своими противниками, знали все.

Колькину маму никто по имени-отчеству не величал, все, даже ребята, называли ее просто Лелей… «Вот придет наша Леля с работы, мы вам покажем!» — кричали они волейболистам соседнего двора. И Колька ходил гордый, будто это он сам умел гасить так, что все игроки по ту сторону сетки боязливо приседали на корточки; будто он сам умел принимать труднейшие мячи, а подавал так, что мяч стремительным черным ядром пролетал в нескольких миллиметрах над сеткой, чудом умудряясь не задеть ее.

Мама выбегала во двор в узких спортивных брюках и в тенниске. Болельщики встречали ее нетерпеливым гулом радости, но она прежде всего разыскивала Кольку и усаживала его в самый первый ряд зрителей: на садовую скамейку, на забор или прямо на траву… И тут уж Колька сидел скромно, строго, не выражая своего торжества, а только изредка обменивался взглядами с мамой, которая, казалось, молча спрашивала его: «Ну, как? Ты доволен мною?»

Это было давно, в далеком северном городе, откуда Колька уже уехал, но он помнил все очень ясно и знал, что не забудет этого никогда…

Отец был намного старше мамы. Он не умел играть в волейбол, плавать диковинным стилем баттерфляй и бегать на лыжах так хорошо, как умела мама. И мама почему-то не заставляла его учиться всему этому. Но зато она научила его тоже ходить в спортивной майке с распахнутым воротом, долго гулять перед сном и делать по утрам гимнастику (она вытаскивала на середину комнаты сразу три коврика — для себя, для отца и, совсем маленький, для Кольки.

А еще она научила отца судить волейбольные матчи. И когда отец со свистком во рту усаживался сбоку возле сетки, он тоже казался Кольке, а может быть, и всем остальным, совсем молодым человеком. И его в те минуты тоже хотелось называть просто по имени… Хотя никто его все же так не называл.

Зато вслед за мамой все уважительно именовали его: «О, справедливейший из справедливых!» И папин свисток был для спортсменов законом. Возвращаясь домой после волейбольного сражения или вечерней прогулки, отец часто говорил маме: «Мне снова легко дышится… Снова легко!» И это было очень важно для отца, потому что у него была бронхиальная астма.

Ну, а дома судьей была мама. Она никогда не давала громкого свистка, никогда не напоминала вслух о правилах жизни, но отец и Колька всегда весело и добровольно подчинялись ее решениям, потому что эти решения были справедливы. Мама тоже часто повторяла: «Это справедливо!» Или: «Это несправедливо!» И Колька сейчас злился на Олю Воронец еще и за то, что она, как ему казалось, присвоила любимое мамино слово.

Мама работала воспитательницей в детском саду. И маленький Колька был у нее в группе. Иногда он обижался, что к остальным пятнадцати малышам мама была так же внимательна, как и к нему. А может быть, даже еще внимательнее. Когда однажды он разревелся по этой причине, мама высоко подняла его и, серьезно глядя ему в глаза, сказала: «У меня нет никого роднее тебя. И не будет. Запомни это». Колька успокоился. И запомнил.

В детском саду он не раз слышал, как мамаши упрашивали директора: «Переведите ребят в группу к Леле. Она такая добрая, умная и хорошенькая…» То что маму называли доброй и умной, было очень приятно. А слово «хорошенькая» не нравилось Кольке. «Она не хорошенькая, а хорошая!» — про себя возражал он, не понимая, что слово это относилось не к маме, а только к ее лицу — юному, озорному и действительно очень хорошенькому.

Однажды летом отца стали душить частые приступы астмы: климат далекого северного города стал опасным союзником папиной болезни.

«Я увезу тебя к самым лучшим врачам: к реке, к свежему воздуху… И они вылечат тебя! — сказала мама. — Мы заберемся в глушь и будем жить там, как робинзоны!»

Втроем они ехали поездом, потом на грузовике, потом шли немножко пешком — и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой, какую долгие годы прописывали отцу доктора, приговаривая: «Но все это, конечно, недостижимый идеал. Поэтому обратимся-ка лучше к таблеткам и каплям!»

Доктора, к сожалению, не были знакомы с мамой и не знали, что она умела делать «достижимым» все, что нужно было отцу и Кольке.

Раньше дома, по вечерам, мамино возвращение с работы мигом преображало все: утолялся голод, комната становилась уютной и чистой… И если мама задерживалась, Колька и отец чувствовали себя какими-то удивительно неустроенными, словно сидели на вокзале в ожидании поезда, который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти.

То было дома, в городской квартире… А тут, на берегу реки, мама вдруг проявила такие способности, каких даже Колька с отцом от нее не ожидали. Отец по утрам планировал предстоящий день отдыха, а мама смеялась: «Эх ты, мой проектировщик! Теоретик мой неисправимый!..» И разжигала печку в домике лесника или даже костер прямо в лесу и варила суп, картошку, кипятила молоко. Отец загорел, посвежел, забыл про свои лекарства. «Теперь мы с вами три богатыря!» — говорила мама. А сама вдруг однажды вечером легла на бок, побледнела и, увидев испуганное Колькино лицо, заулыбалась как-то неестественно, трудно, через силу. Колька внезапно почувствовал, что выражение «земля уходит из-под ног», которое он иногда слышал от взрослых, — это не выдумка, не фантазия, не преувеличение: ноги его подкашивались от волнения и он не ощущал под собой твердого дощатого пола, на котором стоял еще минуту назад.

Пожилой лесник, отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму в деревню, что была в пяти километрах: к домику лесника нельзя было подъехать даже на телеге. Мама все время держала Кольку за руку (не отца, не лесника, а только его, — Колька навсегда запомнил это!). Она то и дело, быть может почти бессознательно, повторяла: «Ничего… Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь…» И только изредка спрашивала: «Еще долго? Еще долго?..» А они, все трое, молчали.

И Колька думал о том, что отец, когда ему было плохо, становился по-детски растерянным и, казалось, хотел переложить на окружающих свои страдания или хотя бы поделиться с ними своею болью, а мама все время пыталась снять с их плеч тяжесть, и страх, и волнение. «Не волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь…»

В лесу быстро темнело. Идти было трудно. И все то, что еще утром, еще днем казалось таким прекрасным, таким заманчивым — непроходимые заросли, глухое переплетение ветвей, — все это сейчас было враждебно и ненавистно Кольке. «Еще долго? Еще далеко?..» — спрашивала мама.

Из деревни они позвонили в райцентр, что был за двадцать пять километров, в больницу. «Скорая помощь» добиралась из райцентра целую вечность, хотя по часам выходило, что ехала она всего около часа.

Молодой человек в белом халате, очень строгий и неразговорчивый, даже не поздоровавшись, стал сразу осматривать маму. А потом коротко сообщил: «Аппендицит». Садясь в белую машину с красным крестом впереди, на круглом фонаре, он произнес еще два слова: «Надо успеть». Отец тоже сел в машину. И она умчалась. А Колька даже не догадался сказать, чтобы и его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой…

Он стоял возле сельсовета, рядом с пожилым лесником, все время мысленно повторял последние мамины слова, тоже обращенные не к отцу, не к врачу в белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах, а только к нему, к Кольке, к нему одному на всем белом свете:

— Все будет хорошо. Аппендицит — это ерунда. От этого не умирают…

***

Мама умерла. Это было давно, в тот год, когда Колька еще только собирался на свой самый первый школьный урок. А теперь он уже был в шестом классе…

Прошли годы. Но и сейчас каждый день Колька вспоминал строгого молодого человека в белом халате и короткую фразу: «Надо успеть». Почему же они не успели?..

Странная, непонятная людям привычка появилась у Кольки — почти у каждого нового знакомого он спрашивал: «У вас был аппендицит?» — «Был, — отвечали некоторые. — Вырезали. Чепуховая операция!»

И снова одна и та же неотвязная мысль рвала его сердце: «А если бы больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может быть, мама и сейчас была бы тут, рядом… И он слышал бы ее голос: «У меня нет никого роднее тебя. И не будет».

То далекое лето, поначалу такое солнечное и беспечное, неотступно стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием…

Дупло старого дуба

Начальник лагеря очень любил принимать делегации. Тогда в любую жару он появлялся среди душного леса в темном костюме и при галстуке. Как экскурсовод, ходил он с вытянутым вперед указательным пальцем, объясняя, что беседка называется беседкой, а библиотека — библиотекой; похлопывал по плечу всех встречных ребят, хотя в остальные дни еле с ними здоровался, и тоном во все вникающего отца родного невпопад задавал вопросы: «Ну, как прошла линейка? Что было на совете лагеря?»

«Линейка» и «совет лагеря» — это были те немногие пионерские термины, которые он знал наизусть. Почти никто из ребят не помнил его имени-отчества, а все так прямо и называли — начальником. Он, казалось, был твердо убежден, что пионерлагерь для того главным образом и существует, чтобы его можно было показывать комиссиям из завкома и постройкома да разным любопытным туристам.

Оля не любила начальника лагеря. И однажды, когда руководство из постройкома оглядело все лагерные объекты, когда начальник лагеря утомленно произнес свою любимую фразу: «Вот так мы и живем!», а руководство благодарно ответило ему: «Хорошо живете!», Оля неожиданно для всех вмешалась в разговор:

— И все это сделал наш Феликс!

— Кто-кто? — подчеркивая свое особое внимание к «голосу детей», заинтересовалось руководство. — Пионер? Как его фамилия?

— Нет, это наш старший вожатый… Феликс! Мы его по фамилии не называем.

Начальник лагеря побледнел, а руководство что-то поспешно записало в блокнот, на обложке которого, как успели разглядеть все замечающие ребята, было золотом выгравировано: «Делегату профсоюзной конференции».

Феликс тоже не любил начальника и работал в пионерлагере только потому, что не хотел на целое лето расставаться с ребятами, которых знал уже три с лишним года: в школе у них он был старшим пионервожатым.

Еще мальчишкой в Крыму Феликс наткнулся на мину, и ему оторвало правую руку.

«Эхо войны!» — говорил он, поглаживая свой пустой рукав, заправленный за пояс.

Ребята слагали легенды о его левой руке: он мог с ее помощью вскарабкаться на вершину любой, даже самой высокой сосны; сколько угодно раз переплыть широчайшую реку; превратить в подкову кусок самого твердого металла, и еще многое, многое другое…

Кольке Свистуну казалось, что характер Феликса был чем-то неуловимо похож на характер мамы: старший вожатый не любил перекладывать на плечи окружающих свои заботы и никому не жаловался на то, как это трудно целые дни проводить в школе, да еще учиться заочно на третьем курсе пединститута, да еще быть начальником городского штаба дружинников. Впрочем, Колька находил мамины черты у всех хороших людей, которые встречались ему на пути.

Да, много разных дел было у Феликса, но ребята больше всего гордились тем, что их вожатый стал главным дружинником в городе. Они рассказывали, что Феликс отважно и хладнокровно «одной левой», как говорили они, распутывал самые жуткие и загадочные преступления, которых, конечно, не смог бы разоблачить ни один Шерлок Холмс в мире.

По вечерам, когда таинственно, как заговорщики, переговаривались сосны, а заросли, окружавшие лагерь, были полны тихих, приглушенных шорохов, девочки, поеживаясь, просили Феликса поведать о том, как он расправлялся с бандитами и другими особо опасными преступниками.

«Извините… Я, конечно, очень виноват перед вами, но у нас в городе нет бандитов, — тоже таинственным полушепотом, в тон девочкам, ответил однажды вожатый. — И „особо опасных“ нету. Не потому, что наш городок еще маленький, а потому, что новый. И все в нем должно быть по-новому. И будет, вот увидите!»

«Вот уви-идите!» — часто повторял Феликс, многозначительно растягивая слово «увидите», будто заглядывал при этом куда-то далеко-далеко с высоты своего длиннющего роста. И ребята верили, что он видит что-то такое, чего они еще пока не могут разглядеть.

«Старший вожатый должен быть длинным, — шутил Феликс. — Ведь он один на всю школу. А вас сколько?.. Так вот, чтобы вам легче было разыскать его в школьном коридоре, или в лагере, или в лесу, он должен возвышаться каланчой. Как я, например…»

И еще Феликс часто напоминал ребятам, что они живут в новом городе, где главный проспект назывался Новой улицей, самая большая площадь — Новой площадью, а конечная остановка автобуса — остановкой «Новые дома».

Ребята были, конечно, рады, что все в их городе будет по-новому, а все-таки им было немного жаль, что Феликс со своими дружинниками не бродит по лабиринтам запутанных преступлений и не вылавливает каждый день хотя бы по одному опасному преступнику.

«Разные нечестные люди у нас, конечно, еще имеются, — словно утешая ребят, сообщил Феликс, — хулиганы тоже, нарушители порядка, которые жить мешают…»

Это воодушевило всех: значит, дружинники не сидят без дела и им, может быть, даже нужна боевая пионерская помощь!

Но старший вожатый сказал, что и в школе немало дел. В помощь Феликсу школьный совет дружины создал лишь небольшой отряд из самых надежных ребят, командиром которого выбрали Олю Воронец.

А уж она, конечно, назвала его не как-нибудь, а пионерским «Отрядом Справедливых». Попасть туда мечтал каждый, и лишь Колька Свистун делал вид, что вообще не слыхал о таком отряде.

Давно, еще в детстве, Феликс жил на юге, в Крыму, по соседству со знаменитым пионерским лагерем Артек. Он часто рассказывал ребятам о море, хотя чистая уральская река была, по его мнению, ничуть не хуже; о крымских горах, хотя Уральский хребет был, как ему казалось, даже красивее; и еще о заветном артековском дубе, что рос на Медведь-горе… Прощаясь с лагерем, пионеры-артековцы опускают в дупло этого старого дуба письма, адресованные тем, кто приедет в лагерь вслед за ними.

— И у нас ведь тоже есть старый дуб, на краю поляны, недалеко отсюда, — сказал как-то на совете лагеря Феликс. — Дупло в нем не хуже артековского. И пустует, мокнет без дела под дождем такой отличнейший почтовый ящик!

Это сообщение взбудоражило весь совет:

— И как же мы не догадались? Давайте тоже писать письма! Заполним ими все дупло!.. А сверху дощечкой, словно дверкой, его прикроем до будущего лета, чтобы снег и дожди не попортили наших писем!

— И кому же мы будем писать? — с улыбкой осведомился Феликс.

— Как и артековцы… Тем, кто после нас приедет!

— Значит, самим себе, что ли? Сами с собой будем переписываться? Ведь в Артек-то каждую смену новые ребята приезжают, а сюда почти все вы еще года два или три подряд будете наведываться. Пока не выйдете из пионерского возраста.

Лева Звонцов сказал, что было бы хорошо превратить дупло в ящик для заметок радиокорреспондентов.

— А наверху, меж ветвей, репродуктор повесим, — предложил Лева. — И будет очень поэтично: вниз, в дупло, заметку опустят, а она через некоторое время сверху моим голосом заговорит. То есть я, как диктор, читать ее буду… Настоящая лесная сказка!

С Левой не согласились. Но других предложений не последовало, и тогда Феликс сказал:

— Я, кажется, придумал, чем мы с вами будем в последние летние дни загружать свой почтовый ящик.

— Чем?

— Поручениями на год, до будущего лета…

— Какими поручениями?

— Вот, например, Леве Звонцову можно поручить провести за зиму по школьному радио три дискуссии — и ни одной из них на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» Потому что этот вопрос мы с вами, кажется, уже выяснили до конца. Ну, а будущим летом, как только приедем в лагерь, снова соберемся возле старого дуба, откроем свой лесной почтовый ящик, вспомним, что кому поручили, и проверим, кто и как выполнил наши задания. Это будет интересно, вот уви-идите!

…В самый последний лагерный день ребята собрались возле старого дуба. Потрескивал костер, словно кто-то тихонько надламывал сухие поленья и сучья. Искры сверкающими огненными бабочками взлетали и исчезали, так и не добравшись до широкого узорчатого шатра, образованного могучими ветвями дуба, — шатра, на котором, казалось, были вытканы звезды, просвечивавшие сквозь листву.

Вперед вышла председатель совета лагеря Люба Янкевич — длинноногая и нескладная с виду девочка, которая всегда казалась выросшей из своих платьев, стеснялась этого и прятала смущение за нарочитой серьезностью. Она объявила:

— Мы тут, на совете, подумали и решили ничего вам не подсказывать… Пусть каждый сам даст конкретное задание своему товарищу на целый год, до будущего лета. Мы уже заготовили чистые листки — будем записывать… И опускать в дупло. Кто просит слова?

Никто слова не попросил, потому что никто еще не придумал конкретного задания для своего товарища. Внезапно подувший ветерок, словно желая поторопить ребят, подхватил несколько чистых листков и покружил их над костром. Он раздразнил невысокие огненные языки, которые заметались из стороны в сторону, словно стали гоняться за листками.

Первым выскочил Лева Звонцов.

— Я предлагаю дать наше почетное задание Феликсу! Поскольку он… — начал разглагольствовать Лева.

— Подожди, — остановил его старший вожатый. — Почему «почетное»? И зачем начинать с меня? Ведь я остаюсь с вами… А вот одна из вас уезжает. И хоть она вряд ли придет в будущем году к этому дубу, мы не желаем расставаться с ней и дадим ей свое самое первое задание!

Все стали искать глазами Олю Воронец, но в темноте это было не так уж легко, и, чтобы ребята перестали вертеть головами, Оля поднялась и вышла к костру.

— Вот и хорошо, — продолжал Феликс. — Давайте так и условимся: кому дают поручение, тот выходит вперед. Так вот, Оля… Мы не собираемся с тобой насовсем прощаться и хотим все знать о тебе. Я предлагаю поручить Оле Воронец переписываться с кем-нибудь… Чтобы он потом пересказывал Олины письма всей дружине.

— Почему «он»? А может быть, это будет «она»? — ревниво подскочила на своем месте лучшая Олина подруга Аня Черемисина, прозванная за свои рыжие волосы и за свою непоседливость Белкой.

— Нет, я хочу, чтобы это как раз был «он», а не «она», — с неожиданной настойчивостью повторил Феликс: обычно старший вожатый не навязывал ребятам своих предложений. — Именно «он»! Коля Незлобин…

Сухие поленья и сучья в костре стали вдруг надламываться гораздо громче: весь лагерь изумленно затих.

— Да он же молчаливый, как сыч! — крикнул кто-то.

— А вот, может, в письмах и разговорится, — возразил Феликс.

— Он только с птицами разговаривать умеет…

Колька сидел далеко от костра. Сидел и молчал, потому что не верил ушам своим. И, словно для того, чтобы он им поверил, в одно его ухо вдруг пополз противный, захлебывающийся слюной шепот:

— Эх ты, тютя!.. Над тобой издеваются, а ты молчишь. Она же тебя перед всеми по гроб жизни опозорила, а ты ей теперь будешь писулечки посылать: «Люблю! Целую! Жду ответа, как соловей лета!..»

Нет, не один Колька в лагере был зол на Олю Воронец — ее, оказывается, еще не любил и этот вот наглый паренек Рудик Горлов, хотя вслух об этом говорить боялся. Зато сейчас он прямо втиснулся в Колькино ухо, как всегда, ужасно при этом плевался, так что Кольке стало не по себе и он отодвинулся в сторону.

Минуту назад Колька собирался с силами, чтобы вскочить с места и крикнуть: «Никогда ей не напишу! Ни одной строчки!», но он не мог слушаться шепелявых подсказок Рудика, он ни в чем, решительно ни в чем не хотел быть с ним заодно — и не вскочил со своего места. И неожиданно для самого себя промолчал…

А Оля, не скрывая своего удивления, сказала:

— Пожалуйста… Если мне дадут такое странное задание, я выполню.

— Вот и дадим! — еще раз подтвердил Феликс. — Возьмем сейчас чистый листок и запишем на нем, что вы должны посылать друг другу письма не реже трех раз в месяц. А в будущем году соберемся все вместе здесь, возле старого дуба, и проверим!..

Феликс действительно взял чистый листок.

И написал на нем все, о чем говорил. И опустил этот листок в дупло старого дуба.

Клетка без птицы

Через три года после смерти мамы Колькин отец женился.

В дом пришла Елена Станиславовна, работавшая с отцом в проектной конторе. Она пришла не одна: с нею вместе явилась и ее дочка Неля.

Неля была на год моложе Кольки, но в доме она сразу стала старше, как бы главнее, потому что училась в музыкальной школе. В большой комнате, на самом видном месте, было установлено черное блестящее пианино, и оно сразу как бы заполнило собой всю квартирую.

Перед тем как переехать к ним в дом, Елена Станиславовна спросила у Кольки, не возражает ли он против этого. Колька не возражал… Потом как-то она долго беседовала с ним и назвала эту беседу «очень важной для всей их дальнейшей совместной жизни».

Елена Станиславовна сказала, что Колька со временем, конечно, должен будет называть ее мамой, Нелю — сестрой; Неля же, тоже со временем, должна будет называть Колькиного отца папой, а все вчетвером они непременно должны будут стать друзьями.

Она добавила также, что Колька и Неля должны быть во всем равны.

Неля, не «со временем», а прямо-таки с первого дня стала говорить Колькиному отцу «папа», и он несколько дней вздрагивал от неожиданности, когда она его так называла.

— Вот видишь, — сказала Елена Станиславовна Кольке, — Неля хоть и младше, но подала тебе пример.

А Колька не мог… Елена Станиславовна была, наверно, очень хорошей или, как говорил отец, «глубоко порядочной» женщиной, да и Неля ничего плохого Кольке пока не сделала, но друзьями они никак не становились, хоть это, по проекту Елены Станиславовны, обязательно «должно было быть».

Елена Станиславовна зорко следила за тем, чтобы Колька и Неля в одно и то же время утром вставали, а вечером ложились спать, поровну ели за завтраком, за обедом и за ужином (Кольке даже доставалось больше, потому что он, как подчеркивала Елена Станиславовна, «должен стать мужчиной»), но никакого равноправия все равно не получалось: Нелино пианино, ее призвание, ее музыкальное будущее не оставляли в доме даже крохотного местечка для Колькиных увлечений и призваний, которых, впрочем, пока и не было (если, конечно, не считать птиц), но которые, быть может, могли еще появиться…

В доме от Кольки ничего особенного не ждали, были вполне удовлетворены, когда он получал тройки, хотя от Нели строго требовали одних только пятерок.

С приходом Елены Станиславовны отцу как-то сразу стало точно столько лет, сколько было по паспорту, — сорок пять. Он уже не судил волейбольные матчи во дворе (Елена Станиславовна назвала это мальчишеством), не ходил в спортивных рубашках с распахнутым воротом и, хоть Елена Станиславовна чуть ли не каждую неделю водила его к врачам, чувствовал себя очень неважно. «Ты забываешь о своей болезни!» — с укором восклицала Елена Станиславовна.

А мама как раз старалась, чтобы отец о своей болезни никогда не вспоминал…

Да, у новой жены отца характер был совсем другой, чем у мамы. И другой характер стал у всего их дома. Дом их был теперь аккуратным и подтянутым, словно застегнутым на все пуговицы, как строгий темно-синий жакет Елены Станиславовны.

Мамин портрет, которого Колька даже не видел раньше, Елена Станиславовна повесила на самом видном месте, над черным блестящим пианино, и, когда приходили гости, громко всем сообщала:

«Это первая жена моего супруга. Она была прекрасной женщиной. И нелепо погибла от аппендицита. Ее звали Еленой Сергеевной…» Кольке хотелось возразить, хотелось сказать, что маму звали просто Лелей. Ему почему-то было неприятно, что полное мамино имя совпадало с именем Елены Станиславовны. Хотя, наверно, он был несправедлив…

***

В тот памятный день, когда Колька вернулся из пионерского лагеря, в центре стола красовался пирог, купленный Еленой Станиславовной в соседнем магазине «Кулинария». Мама когда-то сама пекла пироги к праздничным дням и вообще даже в будни любила повозиться на кухне. Елена Станиславовна предпочитала полуфабрикаты и готовые обеды, которые Колька и Неля по очереди (чтобы во всем было равноправие) таскали в судках из столовой строителей. Елена Станиславовна говорила, что «такая форма ведения домашнего хозяйства — наиболее прогрессивная и современная, если учитывать занятость наших женщин».

Ко дню Колиного возвращения Неля выучила новую музыкальную пьесу — бравурную и торжественную, подобную маршам, какими встречают победителей сражений. А Колька появился на пороге с облупившимся на солнце носом и со старым, тоже облупившимся чемоданчиком.

Неля бросилась к своему круглому вертящемуся стулу без спинки, откинула блестящую крышку пианино — и грянул марш. Но она не сумела доиграть до конца…

— Где моя Черная Спинка? — вскрикнул Колька, заглушая пианино.

Черной Спинкой он называл раненую чайку, которую нашел прошлым летом на реке, возле лагеря, и всю зиму лечил.

— Она… была на кухне, — ответил отец. И двинулся навстречу Кольке с распростертыми объятиями. — Здравствуй!..

Колька увернулся от его рук, бросил свой чемоданчик на тахту и выскочил из комнаты. Все трое — отец, Елена Станиславовна и Неля, — переглянувшись, неуверенно двинулись за ним.

В кухне на окне стояла пустая клетка… Это была не обыкновенная клетка, какую можно купить в зоомагазине, — она была самодельная, очень просторная, так что птица чувствовала себя в ней свободно и не должна была натыкаться на деревянные перекладины. Эту клетку Колька построил очень давно, с маминой помощью, и она бы, наверно, вполне подошла даже для ширококрылого горного орла, а не только для скромной чайки. Внутри клетки, в горшочке с землей, рос куст, чтобы птица, если бы она не была речной чайкой, могла присесть на него и вспомнить свой родной лес. Сейчас листики на кусте свернулись в сухие трубочки: их, видно, давно уже никто не поливал.

Дверца клетки, которую вполне можно было бы назвать дверью, была открыта. В пустой банке из-под консервов валялось несколько желтых зерен…

— Вы давали ей рыбу? — тихо спросил Колька.

— Нет… У нас не было времени возиться с рыбой, — ответил отец. — А вот зерна…

Колька боялся задать главный вопрос, оттягивал его.

— А ногу ей перевязывали?

— Да… бинтом.

— Но ведь тут, на кухне, темно и жарко… и пахнет газом. Зачем же вы ее сюда?..

— Ты знаешь, Николай… — Отец в серьезные минуты всегда называл его так — Николаем. — Ты знаешь, что Неля нигде летом не отдыхала, что она много занималась, а птица кричала, хлопала крыльями, чем-то там шуршала. Ну, в общем, мешала ей…

Колька со злостью взглянул на худое и бледное лицо Нели. Она и правда все лето была в городе, потому что захотела заниматься с известным профессором — преподавателем консерватории. Профессор этот приехал на два месяца из Ленинграда в гости к своему сыну, инженеру.

— И что же, Черная Спинка, значит, тебе очень мешала? — все так же тихо, избегая еще главного вопроса, спросил Колька у Нели.

— Да, мешала! — звонко, дребезжащим от надвигавшегося плача голосом ответила девочка.

— Недаром тебя в школе зовут Писклей!

— Еще бы… Ведь я сестра Свистуна!

— А ты мне не сестра… — выпалил Колька.

— Ты видишь, мама? Ты видишь!.. — Голос Нели становился все тоньше, будто внутри у нее нервно, все туже и туже натягивалась незримая глазу струна.

И вот струна лопнула: разрыдавшись, девочка бросилась обратно в комнату.

До сих пор Елена Станиславовна молчала. В глубине души она считала, что должна была более чутко отнестись к Колькиной просьбе, внимательней последить за больной птицей. Она даже готова была вслух признать свою вину, но последняя Колькина фраза мигом изменила все ее намерения.

— Как ты можешь так, Коля? Неля видит в тебе своего брата, она так готовилась к твоему приезду… И эта Черная Спинка действительно мешала ей заниматься!

— Где же она сейчас? — тихо спросил Колька, не слыша ничего, кроме того, что касалось его любимой птицы.

Елена Станиславовна опустила голову.

— Она сдохла, — набравшись мужества, ответил отец.

Колька качнулся… Его поразило и то, что не стало любимой птицы, для которой он привез из лагеря целую банку мальков, и то, что отец сказал о ее смерти вот так прямо и грубо.

— Она умерла… а не сдохла. Умерла из-за вас! — крикнул Колька, еле сдерживая слезы. Он схватил свою огромную клетку и, неловко волоча ее впереди себя, спотыкаясь, побежал во двор.

Холмик во дворе

Лечить больных, раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама называла его птичьим доктором, а большую клетку, которую они смастерили вместе, — птичьей лечебницей. Весной Колька всегда выпускал своих выздоровевших пациентов на вольную волю. Птицы нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе.

«Неужели они совсем не привыкают ко мне? — спросил он как-то у мамы. — Так торопятся улететь…»

«А может, им не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Может, они хотят убедить тебя, что совсем уже выздоровели и готовы к полету. И в этом-то, может быть, и есть их птичья благодарность?..».

Но не все Колькины пациенты выздоравливали. Как-то зимой он подобрал во дворе замерзавшую на морозе птичку. Что это за птица, он так и не узнал. Колька закутывал ее в вату и теплую байку, ставил компрессы, поил ее сладким горячим чаем. Но птичка никак не согревалась… Кольке казалось, что она даже кашляет и чихает по-своему, еле слышно. Весной, когда Колька открыл дверку клетки, птичка никуда не полетела, а, наоборот, забилась в уголок, прижалась к деревянным планкам. Вскоре она умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы никто случайно не наступил на маленький холмик, не разрушил его. Вскоре холмик зарос травой и стал казаться маленькой зеленой башенкой, поднявшейся из-под земли.

Сейчас Колька, сидя на скамейке и положив голову на свою огромную самодельную клетку, думал о том, что его любимую Черную Спинку никто, конечно, не похоронил, что ее просто выбросили куда-нибудь в мусоропровод или в урну, стоявшую во дворе. «На пианино играет! — со злостью думал он о Неле, виня почему-то во всем ее одну. — Музыку любит! А больную птицу — на кухню: в духоту, в темень… Верно я сказал, что девчонки — предательницы. Все до одной!..»

Словно вызванный этими Колькиными мыслями, сзади вдруг раздался певучий голос:

— Послушай-ка, Свистун…

Колька узнал Олю Воронец и, не повернув головы, продолжал угрюмо глядеть на зеленый холмик за деревянной изгородью. Тогда Оля сама подошла к изгороди, чтобы Колька мог ее увидеть, не меняя своей позы. В руках у нее был карандаш и маленький изящный блокнотик.

— Я вот тут последние дела записываю на дорогу… Адреса и телефоны тоже. Мне номер твоей квартиры нужен: ведь нам с тобой переписываться… придется. В одном доме живем, а квартиры твоей не знаю.

— Сорок третья… — ответил Колька, не отводя глаз от маленького холмика и по-прежнему опершись щекой о пустую клетку.

Оля записала с таким видом, будто ей это было совершенно не нужно, но она просто обязана была записать: задание — ничего не поделаешь!

Она захлопнула свой изящный блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила:

— Ты что на газон уставился?

Колька промолчал. Она не уходила.

— Откуда у тебя такая громадная клетка?

— Сам сделал.

— Зачем такую большую?

— Ты на одном месте долго сидеть можешь? — вопросом ответил Колька.

— Нет.

— И птица тоже.

— А где же она у тебя? Выпустил, что ли?

— Нет, умерла…

— И ты из-за этого такой… грустный? Из-за птицы?

— Скажи еще: «Из-за какой-то птицы!..» Все так говорят.

— Нет… зачем же?..

Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.

— Ну, чего тебе? — отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать — слезы стояли в глазах.

— Что ты? — дрогнувшим голосом сказала Оля. — Что ты? Из-за птицы?..

Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки… А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из «Пионерской правды», выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей!), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчетливо произнесла: «Позор! Это же воровство… Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!» И разорвала стихи на мелкие клочочки… Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. «А обещал, что напишешь хорошие… — добавила она при всех, обратясь к Кольке. — Эх ты, Свистун!..»

В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: «Почему ты не выступал?.. Почему ты не пела?.. Почему ты не участвовал в пьесе?..» А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) — и все… А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы.

Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал…

— У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, — сказала Оля. — Пришей. Или скажи маме.

— У меня нет мамы.

— Нету?.. А эта строгая женщина… в темном костюме?

— Это не мама.

— Прости, пожалуйста…

Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретила впервые. Колька боялся, что слезы, которые все еще предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл ее красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал:

— А правду говорят, что ты красивая…

— Ты это на газоне разглядел?

— Нет, — смутился Колька. — У тебя… на лице.

— Да?.. Правда? Тебе так кажется?

Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, — Оля продолжала сидеть на корточках.

Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках.

— А-а… Вот я вас и щелкну! — воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. — Интересный получится снимочек: «Последняя встреча перед разлукой!» А когда издадут книжицу, под названием «Переписка Оли и Коли», мы эту фотографию на первую страничку тиснем…

Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал «шортами». Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.

— Беретик идет, — зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. — Ну, я пойду…

Рудик тут же подскочил к Кольке:

— Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто еще не поручал!

Колька не обращал на него внимания.

— А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? — не отставал Рудик.

— О каких деньжатах?

— Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать — это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.

Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал «в старом масштабе».

— По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут, словно счеты, защелкал… — усмехнулся Колька. — Какое тебе дело?

— Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они давали тебе заданьице, они пускай и платят!

По-прежнему уставившись на зеленый газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился:

— Ты знаешь, как тебя называют?

Рудик навострил уши.

— Беретиком…

— Ну и что?

— А я бы назвал по-другому.

— Как?

— Змееныш ты… вот!

Письма

Коля пишет Оле

Посылаю тебе первое письмо. В этом месяце останется написать еще два.
Коля

Оля пишет Коле

Здравствуй, Коля!

Прежде всего хочу напомнить тебе, что у меня есть имя. Меня зовут Олей, хотя из твоего письма этого узнать невозможно.

И что за письмо такое — полторы корявых строчки?! Адрес на конверте и то длиннее. Мне-то от тебя вообще никаких писем не нужно: не хочешь — и не пиши, пожалуйста. Но раз тебе дали задание, да еще на бумаге, да еще в дупло эту бумагу опустили — так уж пиши, будь добр, по-настоящему!
Оля

Коля пишет Оле

Оля!

Мне от тебя тоже никаких писем не нужно. Но ребята хотят, чтобы ты рассказала о заполярном городе. В книжках они, что ли, не могут прочитать? Да о нем, об этом городе, в любом учебнике географии написано!
Коля

Оля пишет Коле

Здравствуй, Коля!

Я бы тебе ничего рассказывать не стала (читай в учебнике географии!), но раз ребята просят, я кое-что расскажу.

Знаешь, как называют эти места? Северными воротами страны! Только за обычными воротами бывает улица или переулок, а за этими — море. Здесь я увидела его первый раз…

Раньше я, когда думала о море, всегда представляла себе золотой пляж и отдыхающих. Но тут никто не загорает и пляжа нет, а море холодное и суровое. Тут в море работают: ловят рыбу. Весь порт пропах ею. И солью, и ветром…

И заводы я здесь увидела совсем не такие, как у нас. Наш алюминиевый — это корпуса и трубы. А рыбные заводы плавают и качаются на волнах. Там прямо на палубах рыбу разделывают и солят.

А сколько я видела в порту бочек, ты представить себе не можешь! Если бы все они сразу покатились, то грохот, наверно, был бы слышен у вас в городе. Это, конечно, преувеличение, но, в общем, шум был бы ужасный. Я даже сунулась носом в одну пустую бочку, — она пахнет смолой, свежим деревом. А там, где собрались все бочки вместе, воздух такой, как у нас в «Сосновом бору».

Я все говорю: «У нас на стройке. У нас на алюминиевом заводе… У нас в «Сосновом бору». Никак не могу отвыкнуть. И скучаю я, Колька, очень сильно. Даже ты отсюда, издалека, выглядишь гораздо симпатичнее. Но скучаю я, конечно, не по тебе, а по всем нашим ребятам. Передай им это. Может быть, и они обо мне вспоминают? Папа говорит, что пора уже привыкать к новому месту и становиться патриоткой города, в котором мы теперь будем жить. Я понимаю, что пора, но ведь по заказу этого не сделаешь — не привыкнешь и не отвыкнешь…
Оля

Коля пишет Оле

Оля!

Ребята просят тебя не отвыкать… Это они просят. А я просто передаю.
Коля

Оля пишет Коле

Здравствуй, Коля!

Не удивляйся, пожалуйста, но я хочу сделать тебе один очень большой сюрприз. Думала сразу же написать об этом, в самом первом письме, но как-то не решилась, а сейчас вот пишу.

Ты ахнешь и перепутаешь все голоса своих любимых птиц, когда узнаешь, что это за сюрприз!

Как говорит моя Белка, — «потрясающий»! Но чтобы его получить, ты должен будешь пройти одно трудное испытание. Напиши мне: согласен ли ты пройти?

Только учти: это настоящее испытание, а не какие-нибудь детские игрушки. Хватит ли у тебя находчивости и смелости? Подумай, посоветуйся со своими птицами (ты ведь, кажется, ни с кем больше не дружишь).

Послушай, что они тебе там напоют, и ответь мне.

Знаешь, как в сказке: надо выполнить три желания, чтобы случилось чудо. У меня трех желаний нет, есть только одно, но, если ты его выполнишь, чудо обязательно произойдет! Так что советую тебе сделать за меня это очень серьезное дело, которое я не успела закончить.

Через несколько дней ты получишь маленькую посылку. Там будет запаковано что-то очень важное! Но ты не имеешь права вскрывать посылку, пока не пройдешь испытание. Если не справишься с ним, вернешь мне посылку обратно. Нераспакованной!

А если вскроешь раньше времени, все погибнет, никакого сюрприза все равно не получится. Советую тебе несколько раз перечитать последние строки и хорошенько запомнить все, что я написала. Потому что я представляю себе, как у тебя будут чесаться руки, как тебе захочется хоть одним глазком подсмотреть, что там, в посылке. Лучше запри ее куда-нибудь в ящик, подальше, а ключи до поры до времени потеряй. Или отдай на хранение верному человеку. И не пытайся подглядывать сквозь материю и бумагу — ничего все равно не увидишь. А если раньше времени залезешь внутрь, сразу все испортишь, и поправить ничего уже будет нельзя. Я предупредила, а дальше — пеняй на себя!

Жду письма. Только не двух строчек, а именно — письма.
Оля

Коля пишет Оле

У старого дуба не говорили, сколько надо писать — две строчки или две страницы. Сказали: три письма в месяц, и все.

Ни в каких твоих сюрпризах я не нуждаюсь. В посылку твою лазить мне неинтересно. Но сейчас, в начале учебного года, мне все равно нечего делать, поэтому, если очень уж хочешь, присылай твое задание.
Коля

Оля пишет Коле

Коля!

Если тебе в начале учебного года нечего делать, советую побольше гулять, дышать свежим воздухом. Можно еще поваляться на диване или сходить лишний раз в кино. А с моим заданием «от нечего делать» не справишься. Поверь, Коленька: ничего не выйдет!

Ты, наверно, думаешь: «Какое она имеет право давать мне какое-то там задание?» Имею право! А какое и почему, ты узнаешь, если все выполнишь. Ну, а если не выполнишь, ничего не узнаешь. Так что подумай хорошенько. А я тебе пока расскажу еще кое-что о городе, в котором теперь буду жить…

Видел ли ты когда-нибудь людей, имена которых можно прочесть на географической карте? А я вчера видела такого человека. С виду он самый обыкновенный, немного сутулый, морщинистый и весь седой. Я всегда думала, что «морские волки» — здоровяки, такие геркулесы, что об них, как о скалу, любой шторм разбивается. А этот старичок сказал мне: «Вот перед чем бури должны отступать!» И похлопал себя сперва по голове, а потом по левому карману. Рудик, конечно, сразу решил бы, что он имеет в виду деньги. А он на самом деле имел в виду сердце, свою морскую душу. И еще смекалку. Понимаешь?

Помнишь, учительница литературы советовала нам записывать в особую тетрадку слова с двойным значением — ну, например: «ключ от двери» и «горный ключ». Помнишь, тогда на уроке Лева Звонцов вскочил и выпалил: «С одной стороны — поэт Блок, а с другой — блок, на который веревку наматывают!» Все смеялись… А Левка просто хотел показать, что читает поэтов, которых мы еще не проходили.

Сейчас ты, конечно, думаешь: к чему я пишу все это? А к тому, что ты, конечно, никаких слов с двойным значением в тетрадку не выписывал, а я выписывала и вчера еще дополнила свои записи новым словом. Оказывается, «банка», представь себе, тоже имеет два значения.

Ну, первое всем известно: банка консервов, банка варенья. А есть, оказывается, у этого слова и очень поэтичное значение: возвышение морского дна тоже называется «банкой». И возле такой «банки» всегда водится особенно много рыбы. Отыскать ее — это счастье для моряков! Сутулый, морщинистый старичок, которого я вчера видела, отыскал. Он море знает все вдоль и поперек, как мы с тобой наш «Сосновый бор» или нашу Электролизную улицу, по которой три года бегали в школу. Видишь, я так и продолжаю говорить: «Наш «Сосновый бор», «наша улица». А скажу ли я когда-нибудь «наш» о том городе, в который мы переехали?

В общем, старик (тогда он еще не был старым) отыскал возвышение морского дна. И не так уж далеко от берега. Никто ему сперва не верил, что там самая настоящая «банка». И он все выходил и выходил в море — в любой шторм, в любую непогоду, пока не доказал, что рыбы там видимо-невидимо. Фамилия у него самая обыкновенная: Копытов. И теперь на всех картах, которые рыбаки берут с собой в море, написано: «Копытовская банка».

Расскажи об этом у нас в классе. Может быть, ребятам будет интересно… Что-то я вспомнила сейчас о них обо всех, о нашем Феликсе вспомнила — и расстроилась немного. Скучаю я, Колька. И письмо тебе длинное пишу потому, что кажется, будто со всеми нашими разговариваю.

О посылке и о моем испытании подумай как следует. Это очень важно!

В последнем письме ты опять забыл, что у меня есть имя: Оля.

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сегодня к нам в класс прибежал Феликс и прямо не заговорил, а закричал: «Ура! Ура!» Ребята еще не знали, в чем дело, но все тоже закричали на всякий случай: «Ур-ра!»

Феликс говорит: «Поздравляю вас! Вы не напрасно летом придумывали разные имена для нашего города. Я их все переписал и послал прямо в горсовет. Оттуда еще выше переслали. И вот нашему городу дали новое имя… Знаете какое? Крылатый! Город Крылатый! Завтра в газете будет напечатано». Все стали орать от счастья, прыгать по партам. Лева Звонцов крикнул: «Вот видите, как я хорошо это придумал!»

И тут уж не помню, кто именно… кажется, я… сказал ему: «Это не ты придумал, это Оля придумала!» — «Но дискуссию-то я организовал, — стал спорить Лева. — Если бы не было дискуссии, так и Оля бы ничего не стала придумывать!»

Да, между прочим… Совсем забыл. Если для тебя это так уж важно, я могу выполнить твое задание.
Коля

Оля пишет Коле

Я целый день перечитываю, Коля, твое письмо. Оно очень-очень хорошее… С самой первой строчки! Наконец-то ты вспомнил мое имя и написал: «Здравствуй, Оля!» Спасибо тебе за это.

Но самое главное — это новое имя нашего города! Неужели так и назвали — Крылатый?! Как же теперь, интересно, будут называть всех нас? «Дети Крылатого»? Или «Крылатые дети»? А может, просто: «Крылатики»? Звучит неплохо.

Может быть, и тебе приятно узнавать о моих новостях? Давай так и будем: ты расскажешь мне, я — тебе…

А о моем задании и о сюрпризе забудем. Ты пишешь: «Если для тебя это так уж важно…» Не надо, Коля. Вышли посылку обратно. Будем считать, что она не нашла адресата. А я завтра или послезавтра поручу свое важное дело кому-нибудь другому. Подумаю, выберу кого-нибудь понадежней и напишу ему письмо. Время не ждет!
Оля

ТЕЛЕГРАММА

Никому не пиши. Все выполню.
Коля

Оля пишет Коле

Добрый день, Коля!

У нашего старого заветного дуба, когда, помнишь, так жарко горел костер, никто не поручал нам посылать друг другу телеграммы. Так что ты, можно сказать, даже перестарался.

Но телеграмма твоя пришла вовремя — в тот самый день, когда я уже собиралась поручить свое важное дело кому-нибудь другому. Сидела на уроке и шептала себе под нос имена всех наших ребят прямо по алфавиту, как вызывала к доске наша учительница литературы. Оказалось, что я все тридцать девять фамилий помню наизусть, по порядку, как они в классном журнале записаны. И, называя шепотом фамилию, я сразу вспоминала и лицо, и характер, и любимые словечки, и даже походку…

И почти все мне кажутся отсюда, издалека, очень хорошими, благородными, а плохое куда-то улетучивается из памяти, будто его и не было.

Даже ты, Колька, представляешься мне отсюда просто ангелом. Особенно по сравнению с Вовкой Артамоновым, с которым я сижу за партой. Он раньше один восседал. Меня рядом с ним, на свободное место, и посадили. Он мне на первом же уроке записку написал: «Откажись лучше со мной сидеть. А то хуже будет! Впереди тоже свободное место есть. Давай-ка туда уматывай!»

Я бы могла пересесть, но из принципа осталась. А он на каждом уроке пишет: «Давай, давай отсюда! А то хуже будет!..» Многие его боятся. «Не связывайся!» -говорят. А я ведь с ним и не связываюсь, это он сам связывается. Посмотрим еще, кто победит. «Я, -говорит, -с первого класса всегда один за партой сижу. У меня парта люкс! Ее так в классе и называют. Или еще по-другому: „персональная парта“. Я тебя здесь прописывать не собираюсь. Так что мотай отсюда!» И обязательно свою любимую фразочку прибавит: «А то хуже будет!»

Подумай, Колька: почему он должен один сидеть, если все сидят по двое? Это же несправедливо! И я не уступлю! Пусть хоть мину под меня подкладывает — не уступлю!

Я только что из школы пришла, а там с этим самым Артамоновым поссорилась и никак успокоиться не могу. Многие перед ним трясутся. Но ведь должны же быть и смелые ребята в этом шестом классе «В». Отцы у них рыбаки, капитаны… И сами с рождения у моря живут. Смешно: Артамонова испугались!

Но я же не об этом хотела тебе писать. Я должна была дать тебе свое важное задание. И очень срочно, потому что моя мама, которая пока еще находится там, у нас, или, вернее, у вас (никак не могу привыкнуть!), в городе Крылатом, через десять дней уже уедет вслед за нами. Письмо до тебя будет добираться дней пять, так что времени у тебя почти не останется. Ты, наверно, пока ничего не можешь понять, да? При чем тут моя мама и ее отъезд?..

В следующем письме все объясню. А сейчас очень устала. До свидания!
Оля

Оля пишет Коле

Здравствуй, Коля! Сейчас тебе подробно все растолкую. Мама моя задержалась в Крылатом (эх, здорово, значит!), потому что еще не довела у себя в больнице до полного выздоровления, до выписки то есть, пятерых своих давнишних больных. Через десять дней они выписываются, и тогда мама приедет сюда.

Она-то уедет из вашего города, а две наши замечательные комнаты на первом этаже в доме строителей, где мы жили впятером (еще с папой, моей сестренкой и бабушкой), останутся. Ты знаешь, как трудно пока у нас в Крылатом с квартирами, — эти комнаты сразу же займут. И вот важно, Коля, очень важно (запомни это!), кто туда к нам въедет! Ты должен сделать так, чтобы въехала наша школьная гардеробщица Анна Ильинична — ну, та, которая зимой каждого из нас предупреждает: «Застегнись получше! Шапку получше натяни — уши отморозишь!» А если у кого вешалка на пальто оборвется, то сядет за своей перегородкой и пришьет.

Я давно уже заметила, что она как придет с работы, так со своими дочками-двойняшками, девчонками лет пяти, до темноты у нас во дворе гуляет.

Я как-то даже спросила ее об этом. «Разве, — говорю, — они в детском саду за день не нагулялись?» Она мне стала объяснять, что свежий воздух девчонкам очень полезен. А я по голосу ее почувствовала, что воздух тут ни при чем. Стала я тогда соседок потихоньку расспрашивать, и они мне рассказали, тоже потихонечку, чтобы Анна Ильинична не слышала, что ее семья на десяти метрах умещается — в маленькой комнатушке, при кухне. А ведь их пятеро, представляешь себе!

У нее еще, оказывается, взрослая дочь есть, — в нашей школе в десятом классе учится. И муж Анны Ильиничны заочно какие-то экзамены сдает. Так вот, чтобы двойняшки им не мешали, она, не отдохнув даже после работы, по двору слоняется. И зимой с ними до темноты гуляет. Они-то бегают, им тепло, а она руками по бокам колотит, на одном месте прыгает, а домой не идет: пусть те двое в тишине занимаются! И те-то, конечно, не виноваты. И никто, наверно, не виноват, потому что город наш еще совсем молодой, не обстроился, но Анне Ильиничне от этого, по-моему, не легче.

Я много раз ее девчонок к себе забирала, чтобы она наверх домой подняться могла (они в нашем с тобой подъезде на пятом этаже живут) и отдохнула бы хоть немного. А когда узнала, что папу в Заполярье командируют, так сразу решила, что в наши комнаты должна переехать Анна Ильинична со всей своей семьей.

Они сами такие люди, которые никогда за себя не попросят и никаких бумажек собирать не станут. Им кажется, что если по закону положено, так о них и без напоминаний вспомнить должны. Только иногда никто не вспоминает, а они молчат… Но тут уж наш «Отряд Справедливых», вмешался.

Все справки за них собрали, я в жилищно-коммунальный отдел раз пять бегала. Всем все доказала, все сочувствовали Анне Ильиничне и даже согласились уже выписать ордер. Но тут Еремкины на дыбы встали.

Это наши бывшие соседи, муж и жена. Ты знаешь их: они между рамами своего окна железную решетку соорудили и часто сквозь нее, как из тюрьмы, во двор выглядывают. Вы им однажды в окно футбольным мячом попали, когда еще решетки не было, они этот мяч в отделение милиции отнесли, оттуда он к нам в «Отряд Справедливых» (для принятия мер!) попал, а от нас снова во двор вернулся… Теперь вспомнил?

Я Еремкиным тоже обо всех бедах Анны Ильиничны много раз рассказывала, даже прибавляла кое-что для большего впечатления. Но есть, я заметила, такие люди: им о чужой беде говоришь, а они в этот момент только о себе, только о своих делах думают. И даже рады, что несчастье с кем-то другим случилось, а их стороной обошло. Расскажи им, что где-то землетрясение, а они будут думать: «Как хорошо, что вблизи от нас нет ни гор, ни вулканов и земля под ногами не шатается!..» Расскажи, что человек умер, они даже фамилии не узнают, а первым делом спросят: «Отчего?» И скажут один другому: «Вот видишь, надо к врачу пойти провериться!»

Я Еремкиным про Анну Ильиничну рассказывала, а они в этот момент (по лицам их видела!) думали только об одном: «Как хорошо, что у нас на двоих большая комната — высокая, светлая и не при кухне!» Ну, а когда они услышали, что мы хотим Анну Ильиничну вселить к ним в квартиру, сразу же о справедливости заговорили. Не по закону, мол, и несправедливо, чтобы в хорошую квартиру дома строителей въезжали люди, которые на стройке не работают. Еремкины все законы наизусть знают, но только, я заметила, всегда так выходит, что законы обязаны срабатывать в их пользу, и справедливость они как-то всегда к своим интересам умудряются приспосабливать.

Они стали всюду заявления строчить, и выходило, будто они о правах строителей беспокоятся. А на самом деле они просто не хотят, чтобы сразу трое детей въезжали в квартиру. То есть старшая-то дочь Анны Ильиничны уже взрослая, школу кончает, а двойняшки их очень перепугали. Они ведь и со двора ребячьи голоса спокойно слушать не могут, все передергиваются: «Покоя нет! Отдохнуть невозможно!..»

Я однажды услыхала, как Еремкина говорила своему мужу:

«Когда этот крик издалека доносится, и то хоть убегай на край света. А тут он будет под самым ухом. К тому же учти, что они двойняшки и, значит, вопить будут сразу в два голоса!»

Я могла бы, конечно, ответить ей, что очень хорошо знаю этих двойняшек, что они никогда не орут в два голоса и вообще никак не орут, потому что они совсем не избалованные девочки. Но с Еремкиными разговаривать бесполезно, и я решила их перехитрить. Перед самым моим отъездом мы письмо от имени «Отряда Справедливых» в стройуправление написали, и все поставили свои подписи: мол, мы дети строителей, а Анна Ильинична работает в нашей школе — значит, и она имеет к строительству самое прямое отношение. В жилищно-коммунальном отделе с этим согласились. И Еремкины приумолкли.

Но, приехав сюда, я вдруг подумала, что они, может быть, снова развернули наступление на Анну Ильиничну. Я Белке, как своей лучшей подружке, перед отъездом поручила за этим следить, она ведь член нашего «Отряда Справедливых». Но Белка все-таки девчонка, и потом она очень доверчивая, восторженная, Еремкины ее могут обмануть.

А ты все-таки парень, мужчина, с тобой им будет труднее…

В общем, ты должен помочь Белке. Или, вернее, пусть она тебе помогает. Только не смущайся, пожалуйста, когда они станут восклицать: «Мы будем бороться за правду!» Они так всегда говорят, когда им нужно за самих себя постоять. И вообще красивые слова для них вроде дымовой завесы… Так что ты к словам Еремкиных не прислушивайся. Ты лучше их планы разгадай — и расстрой! Очень на тебя надеюсь.

Это и есть мое испытание. Если справишься с ним, такой сюрприз получишь, о каком даже и не мечтаешь! Хотя я об этом уже писала.

Ну, вот пока и все. Действуй, Колька!

Я тебе такое длинное письмо посылаю, что оно вполне может сойти за два (видишь, от тебя научилась подсчитывать!), целых три дня его сочиняла. Так что я немного передохну, а ты пиши — сообщай, как идут дела.
Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Я сегодня почти всю ночь не спал. Я слышал, как дикторша пожелала всем спокойной ночи, а утром услышал, как заиграли позывные — «Широка страна моя родная…», и дикторша бодрым голосом сказала: «Доброе утро, товарищи!» И тут же я сразу подскочил к окну, потому что мне показалось, что кто-то уже вселяется в вашу квартиру. Но потом оказалось, что это просто грузовик привез в магазин продукты.

Я теперь ни о чем другом ни одной минуты не думаю, а только все время размышляю, как мне победить Еремкиных. И если меня сейчас вызовут к доске, я наверняка схвачу двойку. Но не потому, что я ничего не знаю, а потому, что мои мысли заняты совсем другим. Да, забыл сказать, что я начал писать это письмо на уроке физики. Учитель (ты его не знаешь, потому что мы в прошлом году физику еще не проходили) сказал мне только что:

«Незлобин, можешь не записывать то, что я рассказываю, все это есть в учебнике!» Но я все равно продолжаю «записывать», потому что хочу поскорее тебе все рассказать.

Я, Оля, никогда не ожидал, не думал, что ты мне дашь такое ответственное задание. Я думал, ты ерунду какую-нибудь поручишь, а теперь я просто… Кончаю писать: учитель стал прогуливаться между партами и сейчас приближается ко мне.

Продолжаю писать тебе уже дома… Нелька с умным видом тарабанит на пианино, и мне очень хочется рассказать ей о твоем задании. Ведь она думает, что я ни на что на свете не способен и что мне никто ничего важного не может поручить. И ее мать, Елена Станиславовна, тоже так думает, и даже мой отец. Вот бы и они тоже узнали!.. Но не беспокойся, пожалуйста, я им ничего не расскажу: вдруг они проболтаются Еремкиным, и тогда все погибнет. Я все решил делать в глубокой тайне.

И только Белке сегодня на перемене рассказал о твоем письме: ведь ты сама разрешила мне обратиться к ней за помощью.

Белка выпучила на меня свои зеленые глазищи, и даже веснушки ее, и рыжие волосы засверкали от удивления.

— Тебе, — говорит, — Оля поручила это дело?! Тебе?!

— А что ж такого особенного? — ответил я. — Мы же с ней переписываемся.

— Переписываться с тобой ее просто насильно заставили. Но чтобы она поручила тебе такое дело? Не верю!

Тогда я достал твое письмо и показал ей, словно пропуск какой-нибудь предъявил или пароль произнес. Она стала это письмо вертеть в руках, со всех сторон разглядывать и даже к окну, на свет его понесла, будто я мог обмануть ее и подделать твой почерк. Потом вернулась и говорит:

— Потрясающе! Она целых три дня писала тебе письмо! Одно письмо — целых три дня! Я бы и трех минут не стала на тебя тратить. Мне всего-навсего открыточку прислала, а тебе целый пакет! Что-то там, на Севере, с ней происходит… Климат, наверно, влияет! Говорят, там очень тяжелый климат.

Ты ведь знаешь Белку: тарахтит, руками размахивает.

— Чем это ты, — говорит, — завоевал такое Олино доверие? Ведь она же тебя ненавидела и презирала! И вдруг… Потрясающе! Ничего не пойму!..

Я ответить ей ничего не мог, потому сам еще недавно считал тебя предательницей, а чем заслужил твое доверие — понять не могу.

Потом Белка немного успокоилась, пришла в себя и сказала, что у нас ничего не получится, потому что Еремкины предупредили: как только твоя мама уедет, они запрут ваши комнаты, никого в них не пустят и будут с утра до вечера «бороться за правду». Они хотят бороться до тех пор, пока эта самая их «правда» не победит.

А Анна Ильинична никуда не ходит и не хлопочет. Белка рассказывает, что она так прямо и говорит: «Если надо будет, о нас сами вспомнят…» Но ведь бывает и так, что надо вспомнить, а не вспоминают. Ты об этом тоже писала. И я со вчерашнего вечера все время соображаю, как бы помочь Анне Ильиничне. Но мне бы нужно было не со вчерашнего дня, а, может, раньше тебя, Оля, об этом подумать. Потому что я ведь еще в прошлом году был у Анны Ильиничны дома. И все видел…

Это вот как было. Нелька однажды забрала с собой ключи от квартиры, забыла оставить их у соседки. Она у нас часто разные вещи забывает и путает, но ей все прощается, потому что она талант, дарование и делает это не просто так, а по рассеянности. Елена Станиславовна говорит, что все талантливые люди «с некоторыми отклонениями от нормы». Ну вот, у Нельки там очередной раз что-то отклонилось от нормы, и она унесла с собой ключи.

А дело было зимой, и я целых два часа слонялся возле подъезда. Анна Ильинична шла мимо — двойняшек своих из детского сада вела — и говорит: «Что это ты в сосульку превратился?» И забрала меня к себе наверх. Чаем поила, валенки мои на батарею поставила… Я тогда разглядел, как они живут. Старшая дочка на подоконнике задачки решала, муж за столом к экзаменам готовился, а двойняшки прямо тут же, рядом, на кровати своих кукол баюкали. Анна Ильинична все время на кухню выходила, потому что мы в комнате еле-еле помещались. И я с тех пор как увижу где-нибудь строительные леса, так сразу думаю: «А вот бы хорошо в этот дом Анне Ильиничне переехать! В отдельную бы квартиру! Или хотя бы в общую, но только чтобы старшая дочка на подоконнике уроков не делала, а двойняшки на кровати в куклы свои не играли…» Честное слово, я так всегда думаю! Но сам не догадался, что можно помочь…

А сейчас вот такой случай подворачивается — и эти самые Еремкины хотят помешать. И неправда, что двойняшки шумят. Я у Анны Ильиничны тогда просидел почти что целый вечер, а они только и делали, что потихонечку баюкали кукол. Они всегда их спать укладывают. Анна Ильинична приучила их к этой игре, чтобы они старшим не мешали заниматься. Она, когда из кухни в комнату заходила, так каждый раз повторяла шепотом:

«Тише, девочки, тише! Куклы могут проснуться, а им врач спать прописал!»

Кончаю тебе писать, потому что пришли с работы отец и Елена Станиславовна. А я так и не придумал еще, как помочь Анне Ильиничне. Ночью придумаю.

Заканчиваю свое письмо опять на уроке. Придумал! Я, кажется, придумал! Сегодня ночью у меня вдруг родился план. Сейчас напишу записку Белке, чтобы она никуда не убегала на перемене, а подошла ко мне: нужна ее помощь!

Больше пока ничего писать не буду. Если получится, сразу же сообщу. Если не получится, тоже сообщу.

Крепко жму руку.
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сегодня утром, по дороге в школу, я встретил твою маму. И мы с ней вместе шли до угла. Твоя мама сказала, что Анна Ильинична в конце концов, конечно, получит ордер, но что Еремкины ей сильно потреплют нервы. И я сразу решил: не позволим Еремкиным трепать нервы Анне Ильиничне, от которых после нашей школьной раздевалки и так уже почти ничего не осталось.

И почему это Анна Ильинична должна получить ордер «в конце концов»? Пусть получит его сразу, как только уедет твоя мама. Или даже до ее отъезда… Ведь въехать в новую квартиру — это такая большая радость! И если человек измучается, он уже потом от усталости и не почувствует никакой радости. Еремкины хотят, чтобы так было, но мы им помешаем помешать Анне Ильиничне получить радость от вселения в новую квартиру!

Когда я высказал все это твоей маме, она со мной полностью согласилась, но сказала, что у нее лично «нет сил сражаться с Еремкиными». У мамы и правда был очень утомленный вид, она, наверно, совсем замучилась, долечивая своих больных, доводя их до выписки. И она действительно сейчас не может сражаться. А я смогу и твою Белку заставлю сражаться со мной вместе до полной победы!

Сейчас уже вечер, Нелька перестала разучивать свои музыкальные пьесы, и я могу спокойно рассказать тебе, как началось это сражение.

Я на первом же уроке написал Белке записку, чтобы она на перемене никуда не убегала, а ждала меня на площадке, возле пожарного крана. Там я шепотом, чтобы никто не услышал, рассказал ей о своем плане, и она, конечно, как всегда, стала кричать, что это потрясающе! Но только не поверила, что я все это придумал сам, потому что никто от меня не мог бы ожидать «такой потрясающей выдумки». Я не стал с ней спорить.

Я сказал, чтобы Белка ровно в семь часов вечера пришла к подъезду, в котором жила раньше ты и где живем мы с Анной Ильиничной. И еще я сказал, чтобы она обязательно надела на руку красную повязку, как член вашего «Отряда Справедливых», и чтоб для меня тоже такую повязку принесла. Я объяснил Белке, что надену ее только на каких-нибудь пятнадцать минут.

И тут Белка как выпучит на меня зеленые глазищи, как засверкает своими веснушками: «Ты с ума сошел! Ты думаешь, это так просто — нацепить на руку красную повязку? Да это же великая честь — попасть в „Отряд Справедливых“! Тебя никто даже не выдвигал туда. И никогда не выдвинет! А ты хочешь надеть чужую повязку!.. Это немыслимо! Это невозможно! Как у тебя язык повернулся?»

Мне захотелось тут же отказаться от твоего задания, побежать домой и отослать обратно в Заполярье твою посылку. Если вы с Белкой, как и Нелька, как и мой отец с Еленой Станиславовной, считаете, что я ни на что серьезное не способен, так зачем же ты первая стала писать такие письма, которые в обыкновенный конверт с трудом залезают? Зачем дала свое «ответственное поручение»? Зачем?! Я ведь не лез к вам первый, ничего этого не просил.

Но потом я нарочно, чтобы сдержаться, вспомнил, как старшая дочка Анны Ильиничны готовит уроки на подоконнике, а двойняшки баюкают своих кукол прямо на застеленной кровати, потому что им больше приткнуться негде. Вспомнил я это и подумал: «Я ведь не для Белки и не для Оли Воронец должен сражаться с Еремкиными, а ради Анны Ильиничны и всей ее семьи!»

Белка возмущалась до самого звонка на урок. А на следующей переменке я ей сказал:

— Ты представь себе на минутку, что я — это не я, а что я — это твоя лучшая подруга Оля Воронец. Ведь она прямо пишет мне, чтобы я довел до победного конца дело, которое она не успела закончить. Значит, я как бы действую от ее имени! А она была не просто членом вашего «Отряда Справедливых», а даже его командиром.

Я хотел успокоить Белку, уговорить ее и никак не ожидал, что от этих моих слов она возмутится еще сильнее:

— Да как ты можешь говорить, чтобы я на минутку вообразила себе, что ты — Оля Воронец?! Я даже на секунду не могу себе этого вообразить! Оля была нашей гордостью! Мы все ее просто обожали. Я даже во сне не смогу себе представить, что ты — Оля Воронец!..

И снова я подумал: «Зачем же вы опустили в дупло старого дуба листок с этим дурацким заданием? Разве я вас об этом просил?» Я сказал Белке, чтобы она не приносила мне никакой повязки и сама тоже не приходила в семь часов к нашему подъезду.

— Не приду! Не подумаю даже прийти! — гордо ответила Белка.

И пришла в половине седьмого. На целых полчаса раньше срока. Я увидел ее из окна. А выглядывал я потому, что был уверен: она не просто прибежит, а прискачет, примчится на всех парах. Разве она допустит, чтобы твое задание выполнялось без ее участия?

Она принесла мне аккуратную, отглаженную красную повязку — такую чистенькую, будто ее никто ни одного раза в жизни на руку не надевал.

— Чья это? — спросил я.

— Это повязка Оли Воронец! — торжественно ответила она. И повязала ее мне с таким видом, точно орден выдала.

Потом Белка пригладила свои рыжие волосы и спросила меня:

— Ну, как я выгляжу? Солидно?

— Солидно, — ответил я, потому что она вдруг и правда как-то присмирела, притихла: наверно, от волнения.

Белка отошла на несколько шагов в сторону, оглядела меня издали и сказала, что я выгляжу тоже вполне прилично.

Все это происходило на улице, возле подъезда. Потом мы вошли в парадное. И я позвонил в твою бывшую квартиру. Долго никто не откликался. Тогда Белка сказала:

— Ты ведь один раз нажал, а один звонок — это к Оле… Ее мама, наверно, еще с работы не пришла. А Еремкины на один звонок никогда не выходят. Хоть три часа подряд нажимай на кнопку! Они вообще всегда у себя в комнате запершись сидят! Оля говорила, что в лото играют. Это их любимая игра. А я их даже ни одного раза в глаза не видала…

Тогда я позвонил два раза. За дверью сразу зашлепали комнатные туфли, загремели цепочки и засовы…

Я пишу тебе очень подробно, потому что хочу, чтобы ты знала, как идет эта наша операция.

Когда Еремкина спросила: «Кто там?» — я бодро, как на перекличке, гаркнул: «Пионерский „Отряд Справедливых“!» От испуга она сразу открыла*

Я даже удивился: Белка твоя, на переменках такая смелая, тут вдруг растерялась и стала меня в коридор вперед себя пропускать. Хотя я ее, как девчонку, хотел пропустить первой. И я пошел прямо в темный коридор (на меня в этот момент, наоборот, какая-то необыкновенная решительность напала).

Белка поплелась за мной.

— Коля! Коля, выйди, пожалуйста, — позвала Еремкина.

Я вздрогнул… Но оказалось просто, что ее муж — мой, как это говорится, тезка, а ты меня об этом даже не предупредила. Оба они оказались очень вежливыми людьми. В комнату, правда, не пригласили, но вынесли нам в коридор две табуретки, на которые мы не стали садиться.

— Вы, наверно, пришли за бумажной макулатурой? — ласково спросила Еремкина.

— «Отряд Справедливых» макулатурой не интересуется! — ответил я. И указал на наши повязки.

Еремкин поправил пенсне, подошел поближе, разглядел наши повязки и сказал:

— Оч-чень интересно! Читал я про этот ваш отряд в газете, читал. Оч-чень даже передовая инициатива! И чему же мы обязаны?..

— Соседка дома? — спросил я таким голосом, каким обычно, как я слышал, задают вопросы управдомы, когда приходят разговаривать со злостными неплательщиками.

— К сожалению, она еще не вернулась с работы, — очень вежливо ответил Еремкин.

И жена его тоже очень вежливо развела руки в стороны: дескать, какая жалость!

— Ключей не оставила? — спросил я.

— К сожалению, нет… Но она скоро придет, — сообщил Еремкин.

Жена его опять молча это подтвердила. Потом я убедился, что Еремкина сама вообще почти не разговаривает, а только молча подтверждает то, что говорит ее Коля.

Что твоей мамы не оказалось дома, было для меня полной неожиданностью. Ведь утром я ее предупредил, что мы с Белкой явимся ровно в семь. Наверно, она долечивала своих больных и просто не успела. Я забыл еще сообщить тебе, что утром, пока мы шли до угла, я изложил твоей маме весь свой план. И она, хоть у нее и нет сил сражаться с Еремкиными, обещала нам помочь.

— Вы что же, состоите, значит, в «Отряде Справедливых»? — спросил Еремкин. — За правду боретесь?

— Боремся! И состоим!.. — ответил я. И посмотрел на Белку: я думал, она поморщится.

Но она, наподобие Еремкиной, согласно закивала головой: совсем растерялась. И я подумал: «Да, ходить на боевые задания — это не то, что орать в коридоре на своих одноклассников и без толку размахивать руками!» И еще мне показалось, что Еремкины не такие уж плохие люди и что ты, может быть, зря на них накинулась. Может, они просто чего-нибудь недопоняли?

Еремкин, например, сказал, что мы должны сражаться со всеми носителями пережитков и что он, если бы не язва желудка, сам, не задумываясь, вступил бы в наш отряд! И пижама у него была такая уютная, добродушная, вся в каких-то цветочках. А у жены был очень уютный халат — тоже в цветочках, из того же самого материала. Я очень внимательно их разглядывал, потому что где-то, помню, читал, что своих врагов надо пристально изучать и знать даже лучше, чем друзей.

Еремкины так ласково смотрели на нас, словно мы были их дорогими гостями. Они нам чаю предложили. И Белка со страху чуть было не согласилась, но тут в дверях заворочался ключ, и Еремкин радостно сообщил:

— Ну вот, и наша соседка пожаловала!

На пороге появилась твоя мама. Она была в осеннем пальто, а из-под него выглядывал белый халат. Я сразу же подмигнул твоей маме, чтобы она как-нибудь из-за своей усталости не забыла нашего утреннего уговора. Но она не забыла и очень правдоподобно удивилась прямо в дверях:

— Вы ко мне?!

— Гражданка Воронец? — спросил я. Потом уж я вспомнил, что так обращаются только к подсудимым. Но твоя мама ничего не стала возражать и ответила:

— Да, я.

— Мы к вам по делу. От имени пионерского о Отряда Справедливых «!..

— Что случилось? — вскрикнула твоя мама. И я даже подумал, что она, может быть, от усталости в самом деле забыла о нашем утреннем разговоре: очень уж здорово она испугалась.

— Вы уезжаете? — продолжал я свой допрос,

— Да, через три дня…

— Очень хорошо.

— Да, это о-очень хорошо… — промямлила мне вдогонку Белка, которая как-то совсем оробела. И даже волосы ее, как мне показалось, стали уже не такими яркими, а слегка потускнели.

— Почему это так уж особенно хорошо, что я уезжаю? — удивилась мама.

— Потому, что в ваших двух комнатах мы собираемся устроить детскую комнату.

— Как это, простите? В двух комнатах устроить… одну? — вмешался в разговор мой тезка в пижаме.

— Да, детскую комнату нашего «Отряда Справедливых», — пояснил я. — Потому что мы как раз должны шефствовать над разными малыми детишками, которые днем без присмотра бывают. Должны помогать им! Воспитывать!

Еремкины сами, как по команде, присели на табуретки, которые принесли для нас с Белкой. Но разговаривать продолжали очень спокойно и вежливо.

— Я понимаю, что в нашем городе еще мало детских садов и других внешкольных учреждений, — сказал Еремкин. — За детьми нужен неусыпный надзор. Детские комнаты — это чудесный очаг воспитания. Но в общей коммунальной квартире…

— Это ненадолго, — успокоил я. — Пока не построят специальное помещение. Всего на год — на полтора…

Еремкины поднялись с табуреток.

— Не волнуйтесь, — продолжал я, — в эти две комнаты ведь есть вход с балкона, прямо с улицы. А двери в коридор мы запрем, чтобы дети вам не мешали.

Еремкины снова сели.

— Они-то нам не помешают, — сказал Еремкин. — Но мы им можем помешать. Ну, если им, например, нужно будет помыть руки или сделать еще что-нибудь… посерьезнее. Они же должны будут обратиться к нашим местам общего пользования, а эти места могут быть заняты: то жена стирает, то я бреюсь. Дети же народ нетерпеливый… Вы это знаете лучше меня: вы ведь сами еще дети!

— Да-а… — согласился я. — Трудности будут. Но другого выхода, к сожалению, нет.

— К тому же детям в этих комнатах будет очень тесно, — сказал Еремкин.

— Ну, когда детей соберется много, я думаю, вы разрешите ненадолго выпустить их в коридор… Не всех сразу, конечно, а так, по пять-шесть человек.

— По скольку?

— Ну, так… человека по три-четыре, — сбавил я на ходу. — Вы же не будете возражать, чтобы дети немного побегали? Или покатались на велосипеде?

— Я, конечно, не буду…

— А я буду! — сорвалась вдруг Еремкина. Она уже больше не хотела поддакивать своему мужу. — Где это видано, чтобы в коммунальной квартире…

— Нигде не видано, — перебил я ее. — Но у нас новый город — и пока не построят специальных помещений…

Еремкин усадил свою жену обратно на табурет и спокойно произнес:

— Мы все должны считаться с юношеским, я бы даже сказал — с детским возрастом нашего города. Но именно заботясь о детях, этих ровесниках нашего города, я не смогу допустить… Впрочем, ведь не вы же решаете все это окончательно? Есть, должно быть, и взрослые люди?

— Есть, — ответил я. — Есть взрослые люди. Мы можем проводить вас к начальнику штаба дружины.

— Идемте! — решительно сказал Еремкин. И прямо в пижаме шагнул к двери.

Но я остановил его, потому что еще не успел предупредить обо всем нашего Феликса.

— Нет, лучше пойдем с вами в другой раз. А сейчас мы осмотрим освобождающуюся жилплощадь…

— Пожалуйста, товарищи! — гостеприимно воскликнула твоя мама так, будто видела нас с Белкой впервые в жизни. И распахнула перед нами дверь…

Когда мы вышли на улицу, я снял с рукава твою красную повязку и сказал Белке:

— Возьми. Больше она не пригодится.

— Нет, Коля, ты можешь ее пока оставить у себя, — тихим, словно бы не своим голосом ответила Белка. — Пожалуйста… Оставь ее.

Но я отдал ей повязку: ведь я же не состою в вашем «Отряде Справедливых»!

И о том, что будет дальше, я тебе тоже подробно напишу.

Сейчас очень поздно. Ты сочиняла мне письмо три дня подряд. А я решил написать тебе обо всем сразу, за один сегодняшний вечер, потому что сегодня произошло очень много важного. Целый вечер сижу за столом и пишу.

И никаких уроков назавтра не приготовил. Но это ничего: уроки задают каждый день, а такое важное задание я выполняю первый и, может быть, последний раз в жизни.

Елена Станиславовна два раза уже повторяла, что в коллективе каждый должен считаться с другими, а я не гашу свет и, стало быть, не считаюсь с Нелькой, которой давно уже пора спать.

Кончаю писать.
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Ты что-то перепутала: написала мой адрес, а в конверт вложила чужое письмо. Но я это не сразу заметил: сперва прочитал, а потом уж понял, что оно не мне. Я бы не стал читать чужое письмо, но так уж получилось.

В нем ты пишешь Феликсу, что накануне отъезда вы о чем-то поспорили. И что я должен помочь тебе выиграть этот спор. Но как же я могу помочь, если не знаю, о чем вы там поспорили.,

А в конце ты упоминаешь о каком-то Тимофее, с которым «все сложно». Ты пишешь, что очень любишь его… Я долго думал, кто такой Тимофей. У нас в школе я не знаю ни одного мальчишки с таким именем. Оно очень простое, но почему-то редко встречается.

Я в чужие секреты лезть не хочу. Но просто интересно: о чем вы поспорили? И кто такой Тимофей, с которым «все сложно»; и которого ты очень любишь?

Письмо я отдал Феликсу.

Он сказал, чтобы мы с Еремкиными завтра пришли к нему в штаб дружинников. Вот будет история!

А кто такой Тимофей?..
Коля

Оля пишет Коле

С нетерпением жду, Коля, твоего следующего письма,; Все время мне кажется, что в почтовый ящик что-то опускают, и я выскакиваю на лестницу. Как дальше с Еремкиными? Вернее сказать, с Анной Ильиничной? Это ведь самое важное.

Прости, что послала тебе чужое письмо. К твоему адресу я уже привыкла, а Феликсу пишу первый раз.

О чем мы поспорили с Феликсом, пока рассказать не могу. И о Тимофее тоже.:

Не обижайся, Коля. Со временем, может быть, все узнаешь.
Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сегодня, когда мы четверо — Еремкины и я с Белкой — пришли в городской штаб дружинников, наш Феликс был уже там. Мы вошли, а он с очень важным и деловым видом продолжал писать. Только мельком взглянул на нас и сказал: «Подождите минутку, я очень занят…» Я прекрасно понимал, что Феликс мог бы и сразу начать разговор, но нужно было, как он сказал мне потом в школе, произвести на Еремкиных психическую атаку.

На стенах висели плакаты: «Хулиган — наш общий враг. Борись с ним!» и «Не пустим в наш новый город старые пережитки!» Эти призывы тоже произвели на Еремкиных очень большое впечатление. И когда Феликс коротко, не отрываясь от бумаги, предложил им: «Садитесь, пожалуйста!», они еле слышно ответили: «Нет, ничего… Мы постоим!»

А потом еще зазвонил телефон, и Феликс стал говорить в трубку: «Задержанных доставляйте прямо в штаб! Пора навести там порядок!» И хоть Еремкиных никто в штаб не доставлял, но им, наверно, стало казаться, что и они тоже не сами пришли к Феликсу, а что их к нему «доставили».

Еремкины раньше никогда не видели нашего Феликса и поэтому все время разглядывали его пустой рукав и молча удивлялись, как он быстро пишет левой рукой.

— В борьбе с хулиганами пострадал? — тихо спросил меня Еремкин.

— Миной оторвало! — ответил я. Еремкин вздрогнул и передал это на ухо своей жене. И хоть беседа еще даже не началась, они оба, как мне показалось, под напором нашей психической атаки начали уже полегоньку отступать. Лица у них были покорные, робкие…

А ведь когда мы выходили из дома, Еремкин сказал своей жене: «Сейчас мы быстренько наведем в этом деле порядок!» Достал из кармана какой-то значок и прямо на улице прикрутил его к пиджаку. Я никак не мог разобрать, что на значке изображено и написано.

И спросил у Белки:

— Это что у него?

— Значок, — ответила она.

— Сам вижу. А за что такие выдают?

— Их не выдают, их в газетном киоске покупают. Там сколько угодно таких. Я знаю: мой братишка значки собирает…

В штабе Еремкин все время нервно теребил этот свой значок, словно хотел, чтобы Феликс обратил на него внимание. Но наш Феликс был в этот раз очень не похож на себя. Ведь всегда он бывает таким внимательным, вежливым, а тут положил трубку и, даже не глядя на Еремкиных, спросил:

— Вы по какому вопросу?

— По сугубо общественному! — ответил Еремкин.

— А точнее?

— Хотим вовремя подать вам сигнал!

— О чем?

— О том, что для детской комнаты, над которой шефствует этот самый… «Отряд Правдивых»…

— «Справедливых»! — поправил его Феликс.

— Да, да… вот именно… Мы хотели сказать, что для этой самой комнаты наша квартира никак не подойдет. Просто детей жалко! Все-таки они наше будущее…

— Почему их должно быть жалко? — удивленно спросил Феликс. — Я думаю, что «Отряд Справедливых» вносит разумное предложение. Городские организации вполне могут его поддержать!

— Видите ли, я уже объяснял… — снова начал Еремкин, теребя свой значок, купленный в газетном киоске. — Я уже объяснял, что детям там будет очень неудобно: входить прямо с улицы, через балкон…

— Ну, что вы! — успокоил его Феликс. — Дети так любят все необычное. Они так любят перелезать через заборы, через перила, через балконы… Мы, воспитатели, это прекрасно знаем. Вот давайте спросим у Коли… Тебе бы понравилось входить в комнату через балкон?

— Еще бы! Я бы давно уж и домой залезал через балкон, если бы не жил на четвертом этаже!

— Вот видите… Так что не волнуйтесь, пожалуйста.

— А места общественного пользования? — все тише и тише возражал Еремкин. — Как быть с ними? Ведь они не приспособлены…

— Дети будут ходить по очереди, по одному. Мы за этим проследим.

— Я понимаю всю важность непрестанного контроля над детьми, остающимися без надзора! — произнес Еремкин.

— Вот видите, как хорошо! — согласился наш Феликс. — Кажется, мы приходим к общему соглашению.

— И я понимаю, что мы, жители нового города, должны учитывать все сложности первого периода…

Я вспомнил твои, Оля, слова о том, что Еремкин очень любит произносить всякие правильные фразы. Он очень хочет, чтобы все кругом считали его сознательным и передовым.

— Но я еще не высказал своего главного аргумента против детской комнаты, воспитательное значение которой мне абсолютно ясно…

— Какой же это аргумент? — заинтересовался Феликс.

У него, как и у твоей мамы вчера, было такое серьезное лицо, что я все время с радостью думал: вот как, оказывается, взрослые могут иногда помогать нам в наших делах и даже в разных хитрых историях, если только мы затеваем что-нибудь справедливое, а не просто так балуемся от нечего делать.

— Видите ли, — вполголоса, будто собираясь сообщить какую-то тайну, начал Еремкин, — никому из вас, к сожалению, не известно, что эти две комнаты предназначались для одной семьи из нашего дома, которая живет в очень тяжелых условиях. Там трое детей…

— Да-а… — задумался Феликс. — Этого мы не знали. Но в то же время: там трое детей, а тут будут обеспечены постоянным вниманием десятки!

— Сколько… вы сказали? — тихо спросила Еремкина, впервые за всю беседу подавая свой голос.

Но муж ее уже собрался с силами и не пошел, а прямо-таки кинулся в бой за справедливость:

— Там, на пятом этаже, мучается в ужасающих условиях семья честных тружеников. Мать работает в школе, где учатся дети строителей. Она, таким образом, имеет самое непосредственное отношение к нашему дому, воздвигнутому специально для строителей и их семей. Две маленькие девочки… между прочим, двойняшки, мешают получить заочное образование отцу, потому что ему негде заниматься. Вы знаете, какое значение придают у нас сейчас заочному образованию! А старшая дочь заканчивает школу, она вот-вот должна выйти на широкую дорогу самостоятельной жизни… И в этот ответственный момент мы, общественность, должны прийти ей на помощь!

Еремкин, мне казалось, никогда не остановится. Но Феликс поднялся из-за стола во весь свой рост, и Еремкины сразу устремили глаза вверх, чтобы разглядеть: что он решил?

— Вот это кажется мне убедительным, — сказал Феликс. — Мы еще посовещаемся с городскими организациями, но зерно истины в ваших словах есть…

Каждый раз при словах «городские организации» Еремкины переглядывались.

— Городские организации, — сказал Еремкин, — не могут не посочувствовать положению этой семьи…

Белка за всю эту беседу вообще не произнесла ни звука. А когда прощалась со мной на углу, вдруг пришла в себя и воскликнула:

— Потрясающе! Потрясающе все получилось. Это, конечно, Оля все придумала, я понимаю. Довела свое дело до конца!

Я не стал рассказывать Белке, что еще сегодня утром, до уроков, обо всем договорился с Феликсом и что мы с ним составили план совместных действий. Сперва, правда, Феликс сомневался. Он говорил, что сам пойдет в жилищно-коммунальный отдел и все урегулирует, что Анне Ильиничне тут же, «без звука», как он сказал, выдадут ордер.

Но я убедил его, что будет гораздо лучше, если мы, ребята, сами победим Еремкиных, даже, может быть, чуть-чуть их перевоспитаем — и этим отблагодарим Анну Ильиничну за ее заботы обо всех нас. Феликс сказал:

— Ну что ж, попробуйте!

И вот я попробовал… Но Белка уверена, что все это придумала ты. Я не стал спорить. Какая разница, кто придумал. Лишь бы Еремкины не передумали!
Коля

Да, между прочим, я разыскал у нас в школе одного Тимофея. Он учится в седьмом классе… такой долговязый, на Рудика Горлова похож, потому что тоже сидел в разных классах по два года. Неужели ты его «очень любишь»? Нет, это, наверно, не тот Тимофей. Я просто так его разыскал, ради интереса.

Оле пишет не Коля

Дорогая Оля!

Наш старый дуб будет очень доволен: переписка с Колей тебя так увлекла, что ты адресуешь ему даже письма, предназначенные мне. Но поможет ли он тебе выиграть наше пари, в этом я не уверен. В этом по-прежнему сомневаюсь.

А как быть с Тимофеем? Может, сказать ему правду? Она ведь всегда лучше… Или еще подождать?

Прости за короткое письмо: дел, как всегда, по горло!
Феликс

Оля пишет не Коле

Дорогой Феликс!

А я все-таки выиграю пари! И Коля мне в этом поможет. Уверена, как никогда: поможет!

Тимофею пока ничего рассказывать не надо. Я согласна: правда всегда лучше. Но говорить ее тоже, я думаю, нужно вовремя… А сейчас еще рано. Я, конечно, не могу распоряжаться. Но попросить тебя могу: не торопись, Феликс. Я что-нибудь придумаю.

Девиз, о котором ты говорил перед отъездом, я придумала. И вышила его золотыми нитками на красной материи. А дальше все будет так, как мы договорились…

Обо мне ты все знаешь от Коли. Привет нашим ребятам!
Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Сейчас ты очень удивишься. И даже, может быть, не поверишь мне. Тогда спроси у своей Белки, она тебе все подтвердит.

Вчера вечером я услышал сильный шум и звон на лестнице. Я выбежал на площадку и увидел такое, что сам еле-еле поверил: Еремкин тащил откуда-то сверху (потом уж я понял, что с пятого этажа) узел и таз, а сзади шла Анна Ильинична, тоже с узлами, очень смущенная, и приговаривала:

— Да ведь не уехали еще оттуда… Неудобно как-то получается: мама Олина еще там, а мы ей на голову со своими узлами!

— Ничего, ничего, — успокаивал вспотевший Еремкин. — Тут зевать нельзя. Надо занимать заранее! Я со своей соседкой (это, значит, с твоей мамой) уже договорился…

Увидев меня, Еремкин очень обрадовался и доложил, точно я был для него высоким начальством:

— Можете сообщить своему «Отряду Справедливых»: общественность дома помогает переселяться!

Мне даже стало немного жалко Еремкина: уж очень он был мокрый и отдышаться не мог.

— Подождите здесь! — скомандовал я.

И он, хоть не знал еще, в чем дело, сразу подчинился.

— Хорошо, подождем!

Я побежал во двор собирать ребят на помощь. Ребята играли в волейбол, и я попросил судью свистком прекратить игру. Сперва все стали кричать: «Что там такое? Не мог, что ли, подождать? Самый решающий момент!» Но я знал, что у наших волейболистов все моменты самые решающие, и поэтому не стал ждать. Когда же я объяснил, что гардеробщица Анна Ильинична переселяется, обе команды прямо в трусах и майках ринулись в подъезд.

К этому времени на площадке нашего этажа уже стояли и муж Анны Ильиничны с огромным сундуком, и дочка-десятиклассница с двумя корзинками.

Наша Нелька испуганно выглядывала из-за двери. Я для смеха позвал ее тоже, но она, ничего не говоря, показала на свои пальцы: пианисты должны очень беречь свои пальцы, и поэтому не должны делать ими ничего такого, что делают все нормальные люди.

Две волейбольные команды сразу превратились в команды носильщиков. Но только не всем, к сожалению, хватило вещей, разгорелся спор, кому нести, а кому нет, и некоторые даже обиделись. Еремкин, как дирижер, размахивал руками и руководил всем этим переселением: вот до чего испугался нашей детской комнаты! Но, конечно, он о ней ни разу вслух и не вспомнил, а все время делал вид, что заботится только об Анне Ильиничне.

Когда мы перетащили все вещи на первый этаж, он сказал твоей маме:

— Вот видите: у вас было пусто, все вещи в Заполярье уехали, а теперь, последние два дня до отъезда, вы как человек поживете — с мебелью.

Мама не возражала. И сразу так получилось, что это лично он, Еремкин, и Анне Ильиничне помог, и маме твоей доставил удовольствие.

Никто из ребят, кроме меня с Белкой, не знал, конечно, почему Еремкин так переменился, и про всю историю с детской комнатой никто ничего не знал, и поэтому ребята говорили между собой:

«Мы-то думали, что Еремкин совсем не такой, а он-то, оказывается, во-он какой!..» Еремкин улыбался во весь рот: ему нравилось казаться очень хорошим человеком. И я даже про себя подумал, что он посмотрит-посмотрит, как это приятно, и, может быть, станет таким на самом деле. Вдруг, а?.. Все может случиться!

А сегодня утром все мы, входя в школьную раздевалку, один за другим повторяли: «Поздравляем вас, Анна Ильинична, с новосельем!..» И Лева Звонцов даже к концу уроков выпустил «боевой листок» с огромным заголовком: «Анна Ильинична переехала!» И там нарисовали дружеский шарж, как ребята в трусиках и майках тащат по лестнице книжные шкафы, буфеты, телевизор и даже умывальник. Телевизора и умывальника у Анны Ильиничны, например, не было. Когда Леве сказали об этом, он объяснил: «Это не фотография, а рисунок! Художник имеет право на фантазию!» Никто, конечно, не стал возражать… Вот и все. Задание твое я выполнил.
Коля

Коля пишет Оле

Сегодня, Оля, я подошел к Левиному «боевому листку»: с заголовком «Анна Ильинична переехала!», и слышу, как наш школьный завхоз говорит:

«Вовремя мы насчет ордера похлопотали. Выиграли сражение! Оперативность проявили!»

Феликс стоял тут же, рядом, Я сразу к нему:

— Как это, говорю, они «выиграли сражение»? А мы что же, выходит, зря старались?

— И они тоже хлопотали, — ответил Феликс. — Да главное-то было в том, чтобы Еремкин не портил Анне Ильиничне нервы, чтобы он встретил ее, как самую дорогую гостью, прямо-таки с распростертыми объятиями. И вы этого добились!

Значит, теперь, Оля, я, наверно, уже могу вскрыть твою посылку. Она лежит и лежит на одном месте без всякого дела. А так бы польза какая-нибудь от нее была… Напиши: можно или нельзя?

Лева Звонцов объявил конкурс:, кто придумает новую радиоигру. И я ему вот что предложил: крикнуть по радио, чтобы все мальчишки или девчонки, которые носят одно и то же имя (ну, например, Вани, или Пети, или Нины) быстро прибежали в какое-нибудь определенное место. Сразу будет видно, каких имен у нас больше всего, а каких меньше. И еще будет ясно, какой Ваня или какая Нина ловчее и быстрее всех своих тезок, то есть кто прибежит самым первым.

Леве эта игра понравилась. И он предложил в мою честь собрать первыми на площадке, возле пожарного крана, всех наших школьных Николаев. Но я сказал, что все наши Коли на площадке просто не поместятся, и предложил, чтобы он для начала собрал лучше всех Тимофеев.

Лева удивился: «Почему, — говорит, — тебе нравятся именно Тимофеи? Странно! Это имя не такое уж типичное для нашего времени. Но раз ты придумал эту игру, я пойду тебе навстречу!» И объявил по радио. На площадку к пожарному крану примчался только один семиклассник Тимофей, который по два года в одном классе сидит. И еще пришел истопник дядя Тимофей, который очень перепугался, потому что не понял, зачем его так срочно вызывают к пожарному крану: думал, загорелось что-нибудь.

Это все я просто так сделал, ради интереса. А вообще-то какое мне дело, кого ты там очень любишь. Это твое дело, а не мое.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля! Спасибо тебе за Анну Ильиничну. Большое спасибо!

Помнишь, Коля, у старого заветного дуба, когда Феликс давал нам задание переписываться, кто-то из ребят крикнул про тебя: «Да он же молчаливый, как сыч!» А Феликс ответил: «Вот, может, в письмах и разговорится!» Я вспомнила эти его слова, потому что они сбылись. Если бы не письма, я бы тебя так никогда и не узнала, всегда бы думала, что ты мрачный, злой, только с птицами умеешь быть ласковым. А ты, Колька, оказывается, очень веселый и остроумный… И выдумщик ты, оказывается! Изобретатель! Никто бы у нас в классе, я уверена, не смог так ловко выиграть сражение с Еремкиными. Да, если бы не это испытание и не письма, я бы тебя никогда как следует не разглядела.

А теперь я знаю, какой ты! И, вспоминая сейчас! о людях, к которым я когда-нибудь в жизни плохо относилась, я думаю: «А может быть, они были уж не такими плохими? Может, я просто не разглядела их как следует, не разобралась?»

Я так и о Вовке Артамонове подумала, которого здесь все просто по фамилии называют — Артамонов. Он хвалится, что его ребята очень боятся. И правда боятся, потому что он выше всех в классе и всех сильнее. Его и уважают тоже: за то, что хороший спортсмен и всю футбольную команду нашей школы э 3 на матчах вывозит. Лучший вратарь! Но не любит его никто… Вот я и решила с Артамоновым по душам побеседовать.

— Неужели, — стала я убеждать его, — это очень приятно, когда все тебя боятся? Разве не приятнее было бы, если б тебя все любили?

А он мне в ответ:

— Если захочу, то и полюбят!

— Это как же так? По приказу, что ли?

— Прикажу — и полюбят!

— Как же, — спрашиваю, — ты прикажешь?

«Любите меня все до одного, а то хуже будет!» — так, да?

— А ты думала? Так и прикажу!

Через полмесяца какой-то ответственный футбольный матч будет на кубок «Совета старых капитанов» (этот Совет шефствует над нашей школой), и вот Артамонов сказал мне вчера:

— Хочешь, я тебя со своей парты в два счета выселю?

— Это как же так? — спрашиваю.

— А очень просто! Скажу всем ребятам, что у меня от сидения с тобой рядом нервы портятся, что ты мне мешаешь к матчу готовиться. Что я из-за тебя буду «не в форме». Вот и все! Тебе еще бойкот всей школой объявят, если останешься… Уходи лучше сама. А то хуже будет!

Так что не на всех, Колька, беседы и письма действуют… Я, наверно, сумела бы поднять самых смелых ребят на бунт против Артамонова, но пока еще никого из них по-настоящему не узнала: в душе никак не могу расстаться со старыми друзьями, от которых уехала за тысячи километров.

Между прочим, мне на миг показалось, что ты с Урала, опередив мой приезд, сумел созвониться с Артамоновым или даже послал ему телеграмму: он с первого же дня стал, как и ты, называть меня Вороной… Хотя моя фамилия сама могла накаркать ему про это прозвище.

А посылку, Коля, пока вскрывать нельзя. Ты, конечно, очень хорошо выполнил мое задание. Даже слишком хорошо. И потому я хочу снова обратиться к тебе. Нет, уже не с заданием, а с одной просьбой. Очень большой… Я раньше даже и представить себе не могла, что когда-нибудь попрошу тебя об этом. Но теперь думаю, что лучше тебя, наверно, ее никто выполнить не сумеет. Только я еще немного должна подумать…

А посылку пока не вскрывай. В ней самой ведь нет ничего особенного, она только должна указать тебе дорогу к большому сюрпризу. Если же ты поторопишься и откроешь ее раньше времени, она ничего тебе не укажет. Не понимаешь, да? Все поймешь, когда выполнишь еще и мою просьбу…

Тогда уж ты наверняка заслужишь то, что тебя ожидает! И спор мы с тобой выиграем тоже наверняка. Подожди еще немного.
Оля

Коля пишет Оле

Ничего я не понял. Как это посылка может «указать путь»? И как мы с тобой можем вместе выиграть спор, если я ни с кем не спорил?

Скорей напиши про эту свою просьбу. А то я просто больше терпеть не могу!
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

В этом письме я подробно напишу тебе о своей просьбе…

Но сначала скажу о другом.; Знаешь, я вдруг подумала, что твои последние письма совсем на письма не похожи. Если сложить все три письма, в которых ты рассказал мне про переселение Анны Ильиничны, то получится целая повесть.

Я, по крайней мере, ждала каждого твоего письма с таким нетерпением, с каким ждут очередной номер журнала, когда печатается увлекательная повесть с продолжением, или, пожалуй, я ждала с еще большим нетерпением, потому что ты мне рассказывал не о выдуманных событиях, а о самых настоящих, которые только вчера на самом деле происходили, и о людях, которых я лично знаю.

Сейчас, Коля, меня зовут на первый этаж, в рукавичную мастерскую, которую я сама организовала. Это как-то неожиданно произошло… Пришел к нам в класс старший вожатый, бравый такой паренек, и спрашивает:

— А ты, новенькая, что умеешь?.»

Ответить нужно было, потому что на меня все уставились, и Артамонов уже стал потихоньку ухмыляться. Тогда я взяла и выпалила:

— Вязать умею!..

Артамонов только этого и ждал.

— Свяжи платок моей бабушке! — насмешливо пробурчал он.

И многие его подпевалы загоготали. Тогда старший вожатый сказал:

— Зачем платок бабушке? Может, лучше рукавицы рыбакам?,

Он не случайно о рыбаках вспомнил: вся школа шефствует над рыбным портом. Мальчишки даже помогают бочки сколачивать, работают на консервном заводе, а драмкружок выступает с концертами в портовом клубе.

А мы вот теперь будем вязать рукавицы для моряков, которые несут вахту прямо в открытом море. Море здесь, Коля, очень холодное… Ну, а для рыбаков будем шить непромокаемые брезентовые рукавицы. Только не простые, а немного утепленные. Девчонки так и рвутся в мастерскую. А один местный. Лева Звонцов (такие в каждой школе есть), уже и стихи сочинил:

Попросим наших мастериц

Связать побольше рукавиц,

Рукавиц наивысшего сорта,

Для нашего рыбного порта!

Ты, Коля, знаешь наш уральский мороз — сухой, обжигающий. А тут еще холоднее… И воздух влажный, тяжелый какой-то от сырости. Так что наши рукавицы, я думаю, пригодятся!
Оля

Коля пишет не Оле

Школа № 3. Шестой класс «В». Владимиру Артамонову (лично).

Берегись, Артамонов! Наш всевидящий и всеслышащий «Отряд Справедливых» зорко следит за каждым твоим шагом. Хоть находимся мы на Урале, но и в вашем городе у нас всюду расставлены «Посты Справедливости». Знай это и трепещи мелкой дрожью!

Нам известен каждый твой шаг. Хочешь проверить? Пожалуйста! Ты — самый длинный в классе. Самое любимое твое выражение: «А то хуже будет!» Ты считаешься лучшим вратарем в школе, потому что остальные вратари еще хуже тебя.

Но знай, Артамонов, что, если ты еще хоть один раз назовешь свою соседку по парте Олю Воронец Вороной, мы дадим такой удар по твоим «воротам», что это уж будет верный гол!

Знай, Артамонов, что мы все стоим за спиной у Оли Воронец, которая была нашим командиром. Мы все ее друзья и защитники! А за твоей спиной никто не стоит — тебя просто все боятся…

С этого самого дня, с этого самого часа, с этой самой минуты ты, Артамонов, должен умолять Олю Воронец, чтобы она никогда не покидала твоей парты. И чтобы никогда не пересаживалась ближе к доске, где, как нам стало известно, тоже есть одно свободное место. И чтобы не вязала платок для твоей бабушки, а вязала рукавицы для рыбаков!

Никто и никогда не должен знать об этом тайном письме. Разорви его немедленно. Или лучше сожги! Но сначала выучи наизусть! А если узнает о нем Оля Воронец, мы будем мстить тебе вечно!

Берегись, Артамонов! Мы следим за тобой!
Главный Штаб Наблюдения всевидящего и всеслышащего «Отряда Справедливых».

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Ты в последнем письме сперва пообещала рассказать о своей просьбе, а потом забыла.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Я ничего не забыла. Я просто решила еще немного подумать…

Не торопи меня. Ладно?
Оля

Коля пишет Оле

Я тебя, Оля, вовсе не тороплю. Просто мне жалко, что ты не пишешь о своей просьбе. Я бы прямо тут же стал ее выполнять! Я уже привык, что ты меня все время испытываешь, и даже скучно как-то без этих испытаний.

И твоей Белке тоже не терпится. Вчера она подошла ко мне на перемене и спрашивает; «Неужели Оля не поручала тебе еще кого-нибудь переселить в новую квартиру?» — «Нет, не поручала…» — ответил я. «Давай тогда сами кого-нибудь переселим! Это потрясающе интересно!..»

Ты, Оля, пишешь, что мои письма совсем не похожи на письма, а похожи на повесть с продолжением. Мне это было очень приятно прочитать, потому что я… Я сейчас, Оля, раскрою тебе один свой секрет (издалека, на бумаге, как-то легче раскрывать секреты, чем вслух). Я ведь раньше и правда мечтал сочинять рассказы. И даже не просто мечтал, а и сочинял их, и записывал в тетрадку.

Однажды я прихожу домой — и вижу: Нелька сидит за столом и громко читает один мой рассказ, еще не совсем законченный. Читает, а сама над каждым словом ухмыляется, и отец с Еленой Станиславовной тоже слегка улыбаются. Я чувствую: они хотят сдержать свои усмешки, но не могут. Чем -то мой рассказ их развеселил, хотя он был очень грустным по содержанию.

Когда они меня в дверях увидели, то сразу сделали серьезные и внимательные лица, будто увлеклись, слушая Нельку. Я вырвал свою тетрадь… А Елена Станиславовна покрылась розовыми пятнами и как-то очень тихо, медленно произнесла:

— Разве Коля не разрешил тебе взять эту тетрадку?

— Нет… Я сама…— промямлила Нелька. — А что тут особенного? Он же слушает, когда я играю на пианино. И никакого разрешения не спрашивает!

— Это разные вещи, — медленно проговорила Елена Станиславовна. — Ты поступила нечестно… Ты должна попросить у Коли прощения.

— Я? У него?! Никогда в жизни! — закричала Нелька. И побежала рыдать в соседнюю комнату.

— Тогда я вынуждена это сделать за свою дочь, — сказала Елена Станиславовна.

Она сказала так, но я чувствовал по ее тону, что не имею никакого права прощать или не прощать ее. И поэтому я ничего не ответил, а схватил тетрадку, убежал во двор и долго сидел там возле своего любимого зеленого холмика. Мне очень хотелось доказать им всем, что вовсе не обязательно смеяться над моими грустными рассказами. И я послал тетрадку в редакцию…

В те дни, когда выходит «Пионерка», я первым бежал к почтовому ящику и прямо впивался глазами в каждую заметку. По заголовкам я бы, конечно, тоже мог определить, что рассказ мой не напечатан, но я думал, что в редакции могли заголовок изменить. Ведь, наверно, бывает так, что заголовок не нравится, а весь рассказ нравится.

Я бегал к почтовому ящику в будние дни, когда выходит «Пионерка», а толстый заказной пакет на мое имя пришел как раз в воскресенье. И я тогда был во дворе. Его передала мне Елена Станиславовна. По толщине конверта она, конечно, поняла, что тетрадку с рассказом мне вернули обратно. Так что ничего я ей, отцу и Нельке не доказал. Не сумел я им ничего доказать…

Письмо из редакции было очень коротенькое. Там писали, что как раз название рассказа «очень многообещающее», но сам рассказ «разочаровывает, потому что сюжет его выдуман, а не взят из жизни».

Тогда я стал сочинять стихи. И их мне тоже возвращали обратно. Правда, конверты уже были тоненькие, и Елена Станиславовна с Нелькой не могли догадаться, хвалят меня в этих письмах или ругают. Меня не ругали, но писали, что я «не овладел стихотворной формой», и опять обвиняли в том, что «сюжеты вымученные и нежизненные».

Мне казалось, что все мои домашние потихоньку торжествуют. И когда они начинали хвалить Нельку за ее способности и трудолюбие, мне всегда казалось, что они чего-то не договаривают, но сами в душе думают: «А у тебя никаких способностей нет. И трудолюбия хватает только на то, чтобы возиться со своими птицами!»

И я так сильно захотел доказать им, что они неправы… Так сильно, что даже, помнишь, украл чужое стихотворение и хотел выдать его за свое. Я никогда не забуду тот родительский день и твое лицо, когда ты рвала на клочки чужое стихотворение, которое я подписал своей фамилией. Я давно хотел сказать тебе о том, что этого больше никогда не будет. И вот сейчас говорю…

А если письма мои и правда хоть немножко похожи на рассказы или, там, на повесть, то это здорово. Это у меня как-то случайно, само собой получается… А может быть, потому, что в них сюжеты не выдуманные, как были в той моей тетрадке, а «взяты из жизни». Я очень хорошо запомнил слова, которые были в тех красивых конвертах, гладеньких и пахнувших клеем, которые мне присылали из редакции.

Я теперь даже нарочно буду писать письма, как рассказы. Со всякими подробностями. Пусть у меня будет хоть один настоящий читатель: ты, Оля!

Неужели Артамонов и сейчас продолжает выживать тебя со своей парты? И издеваться над твоей рукавичной мастерской? Напиши об этом. И попроси меня наконец выполнить твою просьбу… Очень прошу тебя.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Это испытание будет труднее первого… А может быть, и легче. Но, по крайней мере, оно будет тайное! О нем не напишешь в стенгазете или в «боевом листке»…

Я расскажу тебе, Коля, о человеке, который там, на Урале, скучает обо мне сильнее всех. Другие, наверно, скоро меня забудут, а Тимофей не забудет… Я знаю это. Его фамилии нет в нашем классном журнале: он учится и живет далеко от нашей школы, на другом краю города.

Впрочем, Тимофея можно вполне называть Тимошкой, потому что ему нету пока еще и девяти лет. Как раз скоро исполнится: двадцать девятого декабря… Но лучше все-таки говори ему «Тимофей». Я первая стала так называть его, и ему это очень нравится.

Года два с половиной назад я заметила, что Тимошка все время толчется в штабе дружинников возле своего старшего брата, которого ты очень хорошо знаешь, — возле нашего Феликса… Феликс объяснил мне, что отец и мать их работают на руднике, в семидесяти километрах от города, домой приезжают только по воскресеньям и маленького Тимошку не с кем оставлять.

Тогда-то мы с Тимошкой и подружились. Не сразу, конечно… Он долго меня не признавал и говорил брату: «Чего она пристает?» Я хорошо помню его стриженый, ершистый затылок, которым он всегда поворачивался ко мне. А потом уж я разглядела и его лицо: хмурое, насупленное, кажется, наполовину занятое очками. Он стесняется этих очков и, может быть, поэтому такой хмурый…

Я научила Тимошку читать. Помню, приносила ему самые интересные книжки, такие, чтобы он никак не мог от них оторваться и один удрать на улицу. Тимошка перестал торчать в штабе: книги прямо-таки приковали его к дому»

Потом Тимошка заболел. Это была неслучайная болезнь… Когда много лет назад, в Крыму, Феликс наткнулся на мину, неподалеку от него стоял годовалый Тимошка. Его отбросило в сторону взрывной волной, оглушило. А через пять лет после этого начались головные боли. Такие сильные, что Тимошка (а он очень терпеливый) плакал и кричал… Когда первый раз ему стало плохо, родители его были в отъезде. А Феликс как раз готовился к экзаменам в институте. Трудно было… Но я целыми днями сидела возле Тимошки, а мама моя его лечила. И в больницу мы его не отдали, сами выходили. Мама сказала, что Тимошке надо побольше гулять, дышать свежим воздухом. И мы с ним стали гулять. Я выдумывала разные истории, чтобы ему не было скучно: то мы с ним отправлялись в путешествие, то искали что-то. Он очень любит разные поиски и неожиданные находки. Но головные боли все равно возвращались. Они и сейчас еще мучают его. И я тут часто думаю об этом, потому что очень люблю Тимофея.

Сперва я просто хотела помочь Феликсу, который один никак не мог с ним справиться, хотя Тимошка уважает старшего брата и даже гордится им.

Но главное, Феликс мало видит Тимошку. Только рано утром да поздно вечером. Он ведь все время занят: то в школе у нас, то в штабе дружинников, то в библиотеке…

Вот Тимошка и привязался ко мне. А я к нему. И так сильно мы с ним сдружились, что я даже не смогла сказать ему правду, когда уезжала из вашего города. Не смогла сказать, что уезжаю навсегда, просто не смогла. И пообещала, что скоро вернусь… Даже адреса не оставила: родители, мол, будут ездить с геологической партией где-то недалеко, по Уралу, — и я с ними. А потом, сказала, вернусь обратно…

И Тимошка ждет, что я снова приду к нему, как бывало раньше. Каждый день ждет…

Но вместо меня, Коля, должен прийти ты. И как-то занять мое место в Тимошкиной жизни. Понял? Тогда уж можно будет сказать, что я, наверно, не приду больше в двухэтажный домик на Зеленой улице. Там, в третьей квартире, ты должен подружиться с Тимошкой. Но сперва приди туда тайно от всех и даже от Феликса: может быть, он не захочет, чтобы кто-то еще вмешивался в их жизнь. Меня он сам просил помочь, а тебя не просил. Но уж когда ты станешь настоящим другом Тимошки, тогда Феликс обрадуется и тайна будет не нужна.

Это и есть моя просьба. Тимошка днем всегда дома, ты легко застанешь его. Феликс пишет, что он даже на полчасика боится уйти куда-нибудь: а вдруг я приду! Принеси Тимошке интересные книги. Лучше всего Жюля Верна. Или что-нибудь про разведчиков. И не позволяй ему снимать очки. Скажи, что они ему к лицу, что он в них выглядит совсем взрослым. Скажи это как бы между прочим…

И еще хочу тебе напомнить: он очень любит всякие поиски, неожиданные находки и таинственные истории. Придумай что-нибудь такое, чтобы увлечь его…

Я хочу, чтобы ты полюбил Тимошку. Такого задания я дать не могу. Но хорошо было бы!
Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Так, значит, Тимофей — это младший братишка Феликса? Вот здорово! А я думал, это какой-нибудь старшеклассник.

Я еще ни разу не видел Тимошку, но уже немного его люблю. А как подружиться с ним, пока не знаю. Если придумаю, тут же напишу тебе.

Что же ты мне сразу не сказала, что Тимофей — это просто Тимошка? Я бы не искал его по всей школе.
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

После того как пришло твое последнее письмо, я все время думаю: как мне начать разговор с Тимошкой? Я уже три раза внимательно слушал по радио передачи для родителей. И даже кое-что записал в тетрадку.

Я сначала решил, что буду воспитывать Тимошку по всем правилам педагогической науки. Я даже составил и выучил наизусть текст своей первой педагогической беседы, где было много примеров из жизни, пословиц и поговорок. По радио говорили, что их язык «наиболее убедителен». В моей беседе были такие, например, места:

— Я надеюсь, Тимоша, что мы с тобой станем закадычными друзьями, что нас с тобой, как говорится, водой не разольют! Знаешь, наверно, Тимоша, такую русскую поговорку: «Скажи мне, кто твой товарищ, и я скажу, кто ты!..» Ты дружил с Олей Воронец, а она настоящая пионерка — значит, и ты будущий настоящий пионер. Я верю в тебя! (По радио говорили, что очень важно верить в человека, которого собираешься воспитывать.) И еще, Тимоша, есть такой математический закон: «Две величины, порознь равные третьей, равны между собой!» Мы порознь были знакомы с Олей Воронец — значит, мы с тобой уже давно были как бы приятелями…

Но когда я зубрил эту речь, мне вдруг стало как-то очень скучно. И тогда я подумал, что Тимошка может заснуть, пока я буду произносить все свои пословицы, поговорки и примеры из жизни» Особенно, если он любит Жюля Верна и книги о приключениях…

Я долго думал — весь день и почти что всю ночь. И решил действовать без всяких бесед. А как именно — напишу в следующем письме, потому что как раз в эту минуту отправляюсь к Тимошке: он, наверно, уже вернулся из школы.
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Вчера я познакомился с Тимошкой. Было это так.

Я рассчитал, что Тимошкины окна должны быть крайними слева, на первом этаже. Потом пошел во двор, спрятался за углом дома и начал оттуда ухать по-совиному, будто условный сигнал подавать. Сова, знаешь, всегда неспокойно кричит, словно пожарную тревогу в лесу объявляет. Я даже, может быть, немного перестарался, потому что Тимошка сразу высунулся в окно и стал тревожно оглядываться по сторонам, Я вышел из-за угла и тихо, таинственно прикрыв рот рукою, спросил:

— Ты Тимофей?

— Да, я Тимофей! — ответил он.

Я почувствовал, что ему приятно произносить это слово — «Тимофей», и решил, что всегда буду называть его так — уважительно, полным именем,

Я повнимательней оглядел Тимошку и говорю:

— Да, вроде, похож… по описанию совпадает… Тогда ты мне и нужен!

И полез прямо в окно. Тимошка опомниться не успел, как я уже спрыгнул к нему в комнату. Он смотрел на меня исподлобья, недоверчиво и хмуро.

— Ты кто? — спросил он.

— Я из «Отряда Справедливых»! Нам с тобой поручена «Операция МИО»!

— МИО?.. — переспросил он.

— Это сокращенное слово. Оно обозначает: «Мы ищем Олю»! Понимаешь? Она же адрес переменила, и мы обязаны ее отыскать!

— Мы с тобой?..

— Ну да! Ведь ты же был ее самым ближайшим другом! Так мне сказали…

Тимошка с удовольствием подтвердил:

— Да, я был другом!

— Ты хочешь найти Олю?

И тут я увидел, что Тимошка действительно очень скучает по тебе, что он даже, может быть, ничего другого и не хочет, как только найти тебя. Он повернулся ко мне тем самым ершистым затылком, про который ты писала, и полез согнутым указательным пальцем под очки…

Потом он настороженно спросил:

— И ты тоже… ее друг?

Он, видно, не хочет, чтобы у тебя были на свете, кроме него, еще какие-нибудь друзья. И я ответил Тимошке:

— Нет, я не очень уж близкий друг. Но мы учились с ней вместе. И поэтому мне поручили…в «Отряде Справедливых».

— В отряде? — опять недоверчиво переспросил он. — А Феликс ничего про это не говорил…

— Твой брат не должен знать об этом! Ни в коем случае! — полушепотом предупредил я.

— Почему? — еще больше насторожился Тимошка. — Я ему все говорю…

— А этого говорить нельзя! Понимаешь, мы должны сами, без помощи взрослых, найти Олю! Она уехала и не дает о себе знать. А мы должны отыскать ее. Так решил «Отряд Справедливых».,

— Как же мы ее найдем?

— Тут поможет одно мое свойство… ну, которое отличает меня от всех других людей!

— Какое свойство?

— Скоро узнаешь! — пообещал я. И шепнул ему в самое ухо, будто кто-то мог нас услышать: — Нам с тобой и срок дали: двадцать девятое декабря!

Я закатил глаза так, чтобы одни только белки были видны (я умею это делать), потом таинственно покрутил руками в воздухе, подвигал ушами (я тоже умею) и добавил:

— Кстати, как мне только что стало известно, двадцать девятое — это как раз день твоего рождения!

— Откуда стало известно?..

— А я отгадываю на расстоянии!.. Это и есть мое особое свойство!

Я слышал, что некоторые артисты дают «сеансы отгадывания мыслей на расстоянии», но тут это «расстояние» было ни к чему, и я стал объяснять:

— Ведь день твоего рождения будет почти через месяц. Значит, этот день от нас на большом, так сказать, расстоянии. А я его отгадал… Значит, и получается: отгадывание на расстоянии. Понимаешь?

Тимошка смотрел на меня уже с большим уважением. И потребовал:

— Отгадай что-нибудь еще!

— Я даю сеансы отгадывания только один раз в день, — устало сообщил я. — Потому что это требует большого напряжения нервной системы.

Я вытер лоб рукавом.

— А потом еще что-нибудь отгадаешь?

— Обязательно отгадаю!

— Мой Феликс тоже умеет показывать разные фокусы, — сказал Тимошка.

Он сравнил меня со своим старшим братом, и я подумал, что это уже неплохо.

Чтобы закрепить свой первый успех, я вдруг зачем-то пообещал:

— Двадцать девятого я подарок тебе подарю! Ко дню рождения…

Тимошка, видно, не очень ценил подарки. Он даже ничего мне не ответил. А я, чтобы выжать из него ответ, добавил:

— Велосипед хочешь? Тимошка вновь промолчал.

— Ты думаешь, что трехколесный, да? Нет, двухколесный, настоящий. Со звоночком! — продолжал настаивать я.

Тимошка только пожал плечами. Мое умение отгадывать на расстоянии произвело на него большее впечатление, чем двухколесный велосипед.

Я очень хотел еще больше завлечь Тимошку в нашу «Операцию МИО» и предупредил его:

— Вызывать тебя буду условным знаком: каким-нибудь птичьим голосом. А ты так же точно будешь мне отвечать. Если ответишь — значит, никого дома нет и я могу смело лезть в окно!

— Я по-птичьи не умею, — хмуро ответил Тимошка.

— Как?! Ты не умеешь подражать птицам?!

— Нет…

— Ну, знаешь ли, Тимофей! Этого я никак не ожидал! Тогда я немедленно научу тебя. Без этого мы просто провалим все дело. Вот слушай… И повторяй.

Я стал с посвистом прищелкивать, как самый настоящий дрозд, потом надрывно, тоскливо кричать, как чайка, потом несолидно тренькать, как синица…

— Феликс тоже умеет свистеть по-всякому, — сказал Тимошка.

И все же он смотрел на меня с восхищением. И даже начал сам потихонечку повторять за мной. А во дворе, под окнами, стали собираться ребята. Тогда мы прекратили наш первый урок.

Напоследок я не только сказал Тимошке, что очки ему к лицу, но даже примерил их и сказал, что с удовольствием бы сам носил такие!

Вот и все, Оля. Я, значит, начал выполнять твою просьбу.
Коля

Да, совсем забыл! Срочно расскажи мне о каких-нибудь Тимошкиных тайнах: ведь я должен что-то «отгадывать на расстоянии»!

Коля пишет Оле

Все эти дни, Оля, я думал о том, что бы мне еще отгадать на расстоянии, потому что это очень поразило Тимошку. Пока ты еще не успела рассказать мне о Тимошкиных тайнах, я решил отгадать что-нибудь сам, без твоей помощи. И заодно решил подсунуть Тимошке какую-нибудь неожиданную находку. Ты ведь писала, что он очень любит неожиданные находки.

Я обыскал сарай во дворе, пошарил на черном ходу, но ничего интересного не нашел. Нельзя же было подсунуть Тимошке старый ржавый чайник без носика или сломанный стул без трех ножек!

Тогда я поискал дома и тоже не нашел ничего подходящего. «А не подложить ли ему горшок с маленьким зеленым стебельком, который должен очень здорово разрастись?» — подумал я.

Елена Станиславовна услышала недавно в одной лекции, что полезно выращивать дома разную зелень, особенно у нас в городе, где так сильно дымит огромный алюминиевый завод. И на следующий день она притащила десять цветочных горшков с маленькими стебельками. «Эти росточки, — сказала Елена Станиславовна, — превратят нашу квартиру в ботанический сад. И мы все будем вдыхать чистый кислород!»

«Пусть и Тимошка немного подышит кислородом, — решил я. — Подсуну ему один цветочный горшок! Елена Станиславовна и не заметит».

И вот сегодня, когда стало уже чуть-чуть темнеть, я взял один горшок и пошел на пустырь, который за Тимошкиным домом. Там я отыскал местечко потаинственней… На краю пустыря начали строить новый корпус, но пока успели построить только полтора этажа. В сумерках я представил себе, что это не этажи будущего дома, а неровные зубцы какой-то старой, полуразрушенной стены. Может быть, даже крепости… Стройка в этот час уже притихла.

Я подтянулся на носках и достал до окна первого этажа. Потом я поставил свой горшок на кирпичи, которые скоро будут держать на себе оконную раму. А пока в окне не было еще ни рамы, ни стекла…

Потом я побежал к Тимошкиному дому. Немного пощелкал из-за угла дроздом, раза три ухнул совой. Тимошка тоже ухнул мне в ответ: мол, все спокойно, дома никого нет. Тогда я забрался на подоконник, спрыгнул в комнату и говорю:

— Тимошка! Слушай меня!.. Сейчас я буду снова отгадывать на расстоянии.

Он прямо замер на месте. Я снова закатил глаза, таинственно покрутил руками, подвигал немножко ушами и объявил:

— Тебя ждет одна неожиданная находка!

— Где?

— Ни о чем не спрашивай: ты можешь сбить меня со следа…

— С какого следа?

— Ну, со следа, который ведет к этой находке!

— К какой находке?

— Не задавай вопросов: не выводи меня из состояния…

— Из какого состояния?

— Из состояния отгадывания! Молча иди за мной!

И Тимошка пошел за мной на пустырь. Время от времени я останавливался, смотрел на землю и даже принюхивался, будто искал след.

Когда мы стали подходить к стройке, я зажмурил глаза и сказал:

— Не смотрю, но вижу! Как это таинственно и загадочно: в доме еще никто не живет, а в окне уже стоит цветочный горшок!

— В каком окне?

— Ну, в самом первом от… угла.

Тимошка подбежал поближе, обернулся ко мне и молча пожал плечами: никакого горшка в окне не было.

— Не может быть! — воскликнул я. Приподнялся на цыпочках, дотянулся до окна и увидел несколько комочков земли на кирпиче.

Это было все, что осталось от неожиданной находки. Кто-то нашел ее раньше нас.

А вечером дома Елена Станиславовна подняла тревогу: «Где цветочный горшок?»

— Может быть, он выпал из окна на улицу? — сказал я.

— Но он же мог разбить кому-нибудь голову! Там, на тротуаре, должны были бы остаться черепки…

— От головы?

— Да нет, от горшка! Неуместные шутки. Выгляни, Коля! Внизу не валяются черепки?

Я выглянул и сказал, что никаких черепков нету.

— Наверно, дворник подметал тротуар, — предположил я.

— Нельзя ли взять на полтона ниже. Вы мешаете мне заниматься! — крикнула Нелька из другой комнаты. Она разучивала какую-то новую музыкальную пьесу.

— Ты могла бы попросить об этом вежливей, — так тихо прошептала Елена Станиславовна, что услышал ее только я, а Нелька не услышала.

Я, Оля, не знал, писать ли тебе обо всем этом. Но потом подумал, что, если написать все, как было, получится как бы еще один невыдуманный рассказ. И я написал.

А Тимошка стал, кажется, немного сомневаться, могу ли я отгадывать на расстоянии.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Моя мама говорит, что к каждому больному нужно подходить индивидуально, учитывая особенности его организма и характера. И к здоровому человеку, я думаю, надо подходить так же. Ты это учел, Коля, при первом разговоре с Тимошкой: он ведь обожает все необычайное и таинственное. И ты, мне кажется, любишь все это тоже. Но только очень прошу тебя: не увлекайся чересчур! А то вы все время так и будете говорить друг с другом шепотом да птичьими голосами.

И не нужно пугать Тимошку совиным уханьем из-за угла и прочими такими вещами. Он ведь очень впечатлительный мальчишка. А нервничать ему, мама сказала, вредно.

Писать длинные письма мне теперь уже просто некогда: девчонки так и рвутся в рукавичную мастерскую. Рукавицы, оказывается, не только руки согревают: из-за них все ребята в классе стали относиться ко мне как-то теплее. И даже Артамонов чуть-чуть изменился. Раньше он угрюмо подтрунивал надо мной: «Рукавиц, что ли, в городе не хватает? По две пары на руку не натянешь!» Девчонки отвечали ему, что наши рукавицы — домашней вязки: они мягче, нежнее и вообще, как подарок, приятнее для рыбаков. Он только ухмылялся. А теперь помалкивает, словно над чем-то призадумался…

И, наконец, Коля, самое главное: о Тимошкиных «личных тайнах». Есть у него тайны, но я не могу о них рассказать, потому что он доверил их мне по секрету. А чужие секреты выдавать нельзя. Это будет нечестно и несправедливо.

Я раскрою тебе что-нибудь самое незначительное, чего Тимошка и сам не таит.

Ну вот, например, у Тимошки есть такая особенность: он обедает по своей собственной системе — сперва ест второе, а потом уже первое. Так, по-моему, на всем белом свете никто, кроме него, не обедает. И если ты это сам «угадаешь на расстоянии», будет очень здорово.

Тимошка записывает в тетрадке, сколько раз он прочитал какую-нибудь особенно интересную книжку или посмотрел увлекательный фильм. Я запомнила, что «Гиперболоид инженера Гарина» он читал семь раз, а картину «Подвиг разведчика» смотрел раз одиннадцать или двенадцать. По-моему, все же двенадцать! Угадай это «на расстоянии», — Тимошка очень удивится. Настольная его книжка — «Швамбрания». Или, вернее сказать, — «встольная»: она всегда лежит у него в столе, слева. Он ее никому не показывает, чтобы не попросили почитать (это, кажется, единственное, чем он не хочет делиться!). А ты возьмешь и отгадаешь — опять, конечно, «на расстоянии»: раскрой, мол, левый ящик стола, там у тебя «Швамбрания» спрятана! Он будет просто поражен.

Раз уж сказал, что умеешь отгадывать, так отгадывай, а то он тебе ни в чем верить не будет.

Сейчас, Коля, снова спешу в мастерскую: сегодня все девочки должны изъять дома у своих бабушек шерсть и принести ее в школу. А остальной материал нам в порту дадут. И вообще все, что нужно для работы… Ну, бегу!
Оля

Коля пишет Оле

Сегодня, Оля, я опять попал в очень тяжелое положение… Потренькал я синицей из-за угла дома, Тимошка тоже ответил мне через окошко по-птичьи, а как только я спрыгнул с подоконника в комнату, он прямо с ходу потребовал:

— Отгадай, где сейчас находится Оля. Если ты правда умеешь отгадывать.

— Понимаешь, Тимошка, я не могу сосредоточиться на том человеке, которого здесь нет.

— Но ты же говорил, что отгадываешь на расстоянии!

— На расстоянии, — стал выкручиваться я, — находятся предметы и события, которые я отгадываю — ну, например, твой день рождения или какие-нибудь неожиданные находки, — но сам человек должен находиться здесь, рядом со мной. Я даже за руку должен взять этого человека!

— А раньше ты меня за руку не брал.

— Просто забыл. А сегодня обязательно возьму. И потом… Я не могу, видишь ли, отгадывать по чужому заказу, а только по своему собственному.

— Почему? — удивился Тимошка. — А вот у нас в клубе один известный артист выступал, так ему прямо из зала разные вопросы задавали. И он тут же отгадывал. Только весь краснел и покрывался потом. Мне мама с папой рассказывали.

— Ну, видишь ли, дорогой мой, это же настоящий артист. А я, можно сказать, из самодеятельности… Зато я не краснею и не потею!

— А как же «Операция МИО»? — спросил Тимошка.

— Начнется! Потерпи немного. Всему свое время. Я помогу тебе найти Олю, но, как бы это сказать… через тебя самого.

— Через меня?

— Ну да! Потому что ты-то здесь, со мной рядом, тебя-то я вижу и в любой момент могу схватить за руку. Понял?

— Нет.

— Потерпи немного: поймешь!

— А ты дай сам себе какой-нибудь заказ, — попросил Тимошка.

— Руку!.. — скомандовал я, закатывая глаза и одновременно шевеля ушами. Потом схватил Тимошкину руку, всю измазанную чернилами, и прошептал: — Ты, Тимофей, записываешь в особой тетрадке, какие книги прочитал и какие фильмы посмотрел.

Тимошка от восторга протянул мне вторую руку. Я схватил ее тоже. Сеанс продолжался.

— Ты, Тимофей, прочитал «Гиперболоид» целых семь раз! А фильм «Подвиг разведчика» смотрел одиннадцать… Нет, нет, погоди… Скажу точнее! Двенадцать раз!

— Можно, я позову ребят со двора? — тихо попросил Тимошка. — А?.. Пусть они тоже услышат!

— Нет, не надо. Это будет отвлекать меня. Я должен максимально сосредоточиться на главном объекте отгадывания, то есть в данном случае — на тебе.

— Еще что-нибудь… — прошептал Тимошка. Я огляделся по сторонам, словно размышляя, что бы такое мне еще отгадать.

— Только не подглядывай, — предупредил Тимошка.

— Ты мне не доверяешь?! — громко обиделся я. — Хорошо. Тогда я сейчас разгляжу что-нибудь такое, чего не может быть видно, потому что этот предмет лежит в шкафу. Или, например, в письменном столе. Руку!.. Другую!..

Я снова схватил перепачканные чернилами Тимошкины руки, снова закатил глаза, подвигал ушами — и сделал очередное открытие.

— В левом ящике письменного стола у тебя лежит «Швамбрания»!

— Нет, — к моему величайшему удивлению, произнес Тимошка. — Она там все время лежала, но вчера вечером я ее читал и оставил под подушкой.

— Запоздалая реакция! Вот видишь: это уже усталость. Я перенапрягся. На каждом сеансе надо отгадывать что-нибудь одно, — сказал я. И устало бухнулся на диван.

Странную Тимошкину манеру обедать, начиная со второго блюда, я решил оставить на следующий сеанс. А то просто нечего будет отгадывать!

— Не волнуйся, пожалуйста, — стал утешать меня Тимошка. — «Швамбрания» у меня всегда лежала в левом ящике. Так что можно считать, что ты отгадал. Не волнуйся!

Мой сеанс, несмотря на последнюю осечку, покорил Тимофея. Я видел это и сделал еще одно предположение:

— Не надо было хватать тебя сразу за обе руки. Это не по правилам. Полагается брать только одну руку.

— Но ведь ты все равно отгадал, — продолжал утешать меня добрый Тимошка. И тихо попросил: — А какую-нибудь неожиданную находку ты не можешь найти? На улице или на пустыре…

— Нет, сейчас не могу. Слишком большое переутомление! Ослабла чувствительность. Понимаешь? А в следующий раз я что-нибудь обязательно отыщу!

Мы попрощались. И я выбрался через окно на улицу. То, что я входил и выходил через окно, очень нравилось Тимошке. И я решил вообще не пользоваться дверьми в его квартире.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Очень хорошо, что ты так энергично завоевываешь Тимошкино доверие. Я ведь и хочу, чтобы он сильно к тебе привязался и совсем не огорчился, когда потом узнает, что я уехала далеко, в Заполярье, и больше, наверно, не вернусь… Ты очень хорошо взялся за дело. Но остается ли у Тимошки время на уроки? Вот что меня волнует.

Артамонов видит, что я получаю письма, и почему-то очень интересуется, от кого именно. Раз пять уже спрашивал…
Оля

Коля пишет Оле

Ты, Оля, напрасно волнуешься о Тимошкиных уроках: я даже несколько раз проверял, как он выполняет домашние задания, и даже смог сделать ему кое-какие замечания. В этом, конечно, нет ничего удивительного: ведь он во втором классе, а я уже как-никак в шестом. И все-таки приятно чувствовать себя учителем… Я теперь все время буду его проверять.

Тимошка сказал, что Феликс тоже частенько заглядывает к нему в тетрадки, а в дневник никогда не заглядывает (говорит, что хочет доверять младшему брату!). И еще он беседует с Тимошкой о том, что проходят в школе. И Тимошка уверяет, что слушать Феликса гораздо интереснее, чем читать учебники…

Я, Оля, ни на один день не могу забыть о твоем втором задании, потому что часто перечитываю твои письма. Сперва я стал их перечитывать для того, чтобы научиться отвечать тебе: ведь я раньше никогда не писал писем и ни от кого их не получал.

Иногда даже мне кажется, что я немного подражаю тебе: тоже стараюсь рассуждать, что-то вспоминать… Сначала я хотел исправлять эти места, чтобы писать по-своему, а потом решил ничего не исправлять: так писать интереснее. Вот видишь, опять занялся рассуждениями, когда надо рассказывать о самом главном.

Чтобы Тимошка меня уважал, я не должен срываться. Это я понимаю. А с цветочным горшком у меня получился провал. И вот я решил преподнести Тимошке какую-нибудь другую неожиданную находку. Ведь он и сам просил меня об этом.

Я надумал подарить ему свою деревянную клетку. Свою птичью лечебницу. Так называла ее мама… Я все равно ведь не могу пользоваться ею дома. У меня на столе стоят теперь два аквариума с водорослями, ракушками и речным песком на дне: рыбы молчат и не мешают Нельке играть на пианино.

Перед тем как подсунуть Тимошке клетку, я решил ее немного отремонтировать, начал стучать молотком, скрести напильником.

— Делать тебе нечего, что ли? — сказала Нелька: испугалась, что я снова открою свою птичью лечебницу,

Елена Станиславовна стала на мою сторону и сделала Нельке замечание:

— Надо уважать не только свои дела, Неля! Не только свои увлечения. Каждый делает то, что умеет: один играет на пианино, другой сочиняет стихи, а третий ремонтирует клетку… И все это для чего-нибудь нужно!

Елена Станиславовна часто любит подчеркивать, что люди, у которых нет никаких особенных способностей (например, я), тоже имеют право на уважение и тоже могут приносить не вред, а даже кое-какую пользу. И тут она снова все поставила на свои места: одному — то есть Нельке — быть пианисткой, а другому — то есть мне — возиться с молотком и напильником.

«Но на самом деле, — думал я, — от Нелькиной игры никому еще пользы не было, а моя клетка принесет Тимошке радость!»

Ты, Оля, скажешь, что все нехорошо и нескромно с моей стороны. Но я зачеркивать эти строки все равно не буду: как написал, так и написал! Потому что нельзя же думать, что если человек не умеет играть на пианино и писать стихи, так он уж совсем ни на что не годится.

Я решил, что мы с Тимошкой будем лечить птиц вместе у него дома.

Но теперь уж я знал, что «находку» на пустыре должен кто-нибудь стеречь. А то пока я сбегаю за Тимошкой, ее могут унести, как тот цветочный горшок. Но кто же будет стеречь?

И тут, Оля, мне пришлось немного нарушить твое предупреждение и рассказать про твою тайную просьбу Белке. У меня не было другого выхода, потому что нужна была Белкина помощь. Я думаю, Оля, ничего страшного в этом нет, потому что Белка была твоей лучшей подругой, и она поклялась мне, что никому ничего не скажет. А то ведь и правда Феликс, может быть, вовсе не хочет, чтобы все знали, как мы воспитываем его младшего брата.

Сперва Белка, конечно, стала возмущаться:

— Почему это Оля поручила такое дело тебе, а не мне лично?! Ведь воспитывать маленьких — это женское дело, а не мужское! И потом, тебя самого еще надо воспитывать и перевоспитывать! Почему она, такая справедливая, и вдруг так потрясающе несправедливо поступила?

Мне пришлось немного приврать, чтобы как-то успокоить Белку. Я сказал:

— Оля как раз и поручила тебе выполнить несколько самых ответственных дел, от которых на девяносто девять процентов зависит выполнение ее просьбы! Сегодня для начала ты должна посторожить клетку…

Белка вздрогнула:

— Клетку?!

— Птичью, птичью!.. — успокоил я.

— А зачем это нужно?

— Пока не скажу. Но Оля очень тебя просила… Ты должна забраться в комнату одного недостроенного дома и тайно, не выдавая себя, последить оттуда за клеткой, которая будет стоять на окне. Пока я не приведу Тимошку.

Вот, оказывается, Оля, какое дело ты поручила Белке! А ты и сама об этом не знала, да? Прости, пожалуйста.
Коля

Коля пишет Оле

После школы мы с Белкой волокли мою клетку по улице, потом с трудом втиснулись в автобус: нести ее по улице было неудобно, она же очень большая. Все пассажиры ругали нас, потому что клетка мешала им входить и выходить на остановках.

Мы пробрались на тот же пустырь, к дому, который вырос еще на пол-этажа, но все равно казался мне в сумерках полуразрушенной старой крепостью.

Мы поставили клетку на то же самое место, откуда исчез мой цветочный горшок. Потом я подсадил Белку, и она влезла в комнату, в которой не было еще ни пола, ни дверей, ни оштукатуренных стен. А главное, не было света.

— Ты должна закалять волю для выполнения следующих Олиных поручений, — сказал я. — Поэтому не бойся! Спрячься в углу и наблюдай за клеткой. Никому не позволяй ее унести…

— А кто может ее унести? — перепуганным голосом спросила Белка.

— Эх, ты! А еще член «Отряда Справедливых»! Сиди тихо и следи. Скоро мы с Тимошкой придем… А ты все равно не подавай голоса!

Голос у Белки от страха вообще пропал, потому что она мне ничего не ответила.

Вскоре мы с Тимошкой появились на пустыре. Я снова держал его за руку, снова принюхивался, чтобы найти путь к неожиданной находке. А вблизи от недостроенного дома опять зажмурился и сказал:

— Не смотрю, но вижу! Как это загадочно: в доме еще никто не живет, а в окне уже стоит птичья клетка!

Тимошка подбежал поближе. И присел на корточки от восторга и удивления.

— Откуда она здесь?

— Чего не бывает на свете!.. — ответил я. Чтобы Белка знала, что это мы стаскиваем клетку вниз, я громко произнес:

— Вот мы с тобой, Тимошка, и нашли наконец неожиданную находку!

Но в темном углу комнаты все равно что-то зашуршало.

— Там кто-то прячется! — вскрикнул Тимошка. В эту минуту я должен был показать себя смельчаком. Поэтому я, не задумываясь, забрался на окно, спрыгнул в комнату и крикнул:

— А ну, кто здесь есть? Выходи! Никто не вышел. Белка притаилась в углу. Я даже не почувствовал ее дыхания.

— Показалось!.. — сообщил я Тимошке, спрыгивая на землю.

— Какая клетка! — восторгался он, открывая дверку. — Целый птичий домик! Я таких не видал…

— Она самодельная, — объяснил я. — Таких в магазинах не продают.

— Хоро-ошая! Мой Феликс тоже умеет разные вещи из дерева делать.

Послушать его, так Феликс вообще умеет все на свете: и отгадывать на расстоянии, и по-птичьи разговаривать, и клетки делать. И всегда Тимошка говорит не просто «Феликс», а «мой Феликс»…

— Мы найдем с тобой какую-нибудь больную птицу и будем ее лечить, — сказал я. — Прямо у тебя дома.

— Нет, лучше у нас в школе, — неожиданно возразил Тимошка. — У нас там есть живой уголок. Принеси клетку прямо туда. Сейчас забери, а потом принеси.

— Мне самому принести?

— Да, самому, — тихо сказал Тимошка. — Если тебе нетрудно… Там ведь у нас живой уголок.

Я удивился его просьбе. Но делать было нечего: пришлось тащить клетку обратно домой. А завтра я понесу ее к Тимошке в школу уже без Белкиной помощи, сам понесу. Раз уж он так просил.
Коля

Оля пишет Коле

Я, Коля, столько раз перечитываю каждое твое письмо, что Артамонов сказал: «Наизусть, что ли, учишь?»

Хочу и я сообщить тебе об одной неожиданной новости. О самой неожиданной! Артамонов стал чуть ли не моим закадычным другом. И объясняет это знаешь чем? Тем, что я организовала рукавичную мастерскую. Он меня, дескать, за это стал очень уважать. Мы, между прочим, решили вязать для рыбаков и теплые фуфайки тоже. Это нелегко, но мы научимся. К нам в мастерскую приходили моряки из порта, чтобы «одобрить инициативу». И Артамонов трубит об этом на всю школу.

Он стал совсем не похож на себя и даже причесывается на пробор, чего, говорят, раньше никогда не делал. Он уступил мне свое место возле окна, потому что оттуда видно море. Я теперь на уроке поглядываю в сторону порта и вижу корабли под разными флагами, и рыболовецкие траулеры. А когда весною окно раскроют, тогда, наверно, и запах моря будет долетать до меня…

Когда Артамонов узнал, что я по вечерам буду задерживаться в мастерской, он сказал, что будет заходить за мной, дескать, я живу на окраине города и одна обязательно заблужусь… Хотя живу я вовсе не на окраине и вполне могу дойти сама. Но я не хочу его обижать: пусть провожает.

Мой портфель в его руках кажется совсем маленьким, каким-то игрушечным. Сам-то он ходит в школу с такой толстой брезентовой сумкой, что в ней помещаются даже его футбольные бутсы.

Когда мы шли в первый вечер, он очень смущался и никак не мог найти тему для разговора. Тогда я попросила его: «Расскажи что-нибудь о футболе!» Он очень обрадовался, что я помогла ему, и не закрывал рот до самого дома.

Представь себе, он знает наизусть фамилии вратарей всех команд, которые играют по классу «А» и даже по классу «Б». И помнит, кто из них сколько пропустил мячей в прошедшем сезоне.

Я ему сказала:

— А если бы ты свою память на что-нибудь серьезное употребил… А? Был бы замечательный результат!

Он не обиделся.

Артамонов пригласил меня в будущее воскресенье покататься по морю на катере. Я пока еще не согласилась. Но, честно говоря, он не такой уж плохой парень. Мне сперва показалось, что он похож на нашего Рудика Горлова. А теперь я вижу, что совсем не похож…
Оля

Коля пишет не Оле

Школа № 3. Шестой класс «В». Владимиру Артамонову (лично).

Молодец, Артамонов! Мы продолжаем следить за каждым твоим шагом. Ты правильно сделал, что пересадил Олю Воронец поближе к морю. И хорошо делаешь, что хвалишь ее на всю школу.

Но провожать ее до дому тебе никто не поручал! И менять прическу тоже не обязательно. Учти это! Продолжаем наблюдение. И не вздумай показать ей это письмо. А то, как ты сам говоришь, «хуже будет»!
Главный Штаб Наблюдения «Отряда Справедливых»

Коле пишет не Оля

Школа № 1. Шестой класс «А». Коле Незлобину (лично).

Слушай, ты, «Главный Штаб Наблюдения»! Не подумай, что я испугался твоих угроз. Получи свои письма обратно.

А с Анной Ильиничной и Тимошкой у тебя хорошо выходит. Оля мне рассказала.

Защищать Олю не надо: она в этом не нуждается. Все.
Артамонов

Коля пишет Оле

Я, Оля, только и делаю, что таскаю свою клетку туда-сюда. А ведь она большая и тяжелая. Ты сама видела.

Сегодня притащил ее к Тимошке в школу. Там уж я понял, что дело не только в живом уголке, а в том, что Тимошка очень хочет показать меня своим приятелям.

— Они говорят, что Оле надоело со мной дружить… И не верят, что она уехала. Вот и пусть знают, что у меня есть новый товарищ!

Тимошка первый раз назвал меня своим товарищем.

Он нарочно долго ходил со мной по школьному коридору и всем представлял:

— Это Коля Незлобин, мой товарищ. Он учится в шестом классе.

И почему Тимошка так горд дружбой со мною?

Он хотел, чтобы я подольше не уходил из школы и все успели меня увидеть. Поэтому он долго держал меня в живом уголке: знакомил с ежами, рыбами, белыми крысами, черепахой и сонным ужом. Ни одна клетка в живом уголке не пустовала, кроме моей, самодельной. Я решил, что нужно обязательно найти какую-нибудь птицу и открыть новую птичью лечебницу у Тимошки в школе.

Из школы мы шли вместе с Тимошкой. Он все время задавал мне разные вопросы, чтобы все видели, что у нас идет серьезный мужской разговор.

По-моему, Тимошка уже начинает понемножку ко мне привязываться. И я к нему тоже.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Я рада, что Тимошка уже назвал тебя своим товарищем. Он ведь очень сдержанный и не бросается такими словами.

Ты не понимаешь, почему Тимошка гордится дружбой с тобой? Да потому, что каждый мальчишка, мне кажется, мечтает дружить с тем, кто хоть чуть-чуть старше его по возрасту. Разве ты не хотел бы быть близким товарищем Феликса?

Тимошка огорчается, что родился посреди зимы и из-за этого пошел в школу не в семь лет, а почти что в восемь. Я утешала Тимошку тем, что когда-то давно, в первом классе, пропустила из-за болезни целый учебный год и сейчас тоже старше почти всех своих одноклассников. И тебя, Коля, тоже…

Ты не забыл, что у Тимошки 29-го декабря день рождения?

Сделай так, чтобы в этот день ему было очень хорошо и очень весело.

Отметь где-нибудь на календаре: двадцать девятое декабря.
Оля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Наш рыбный порт досрочно выполнил годовой план! У всех в городе большое торжество, потому что ведь это только так просто пишется: «Выполнил план». А за этими словами очень трудная работа, и непогода, и холод, и шторм… Но я думаю, что когда успехи легко достаются, их не особенно ценят, а когда трудно — тогда они очень и очень дороги.

И весь наш город выглядит поэтому именинником.

Пришел праздник и к нам в школу. Представь себе, дали премии всем ребятам, которые особенно активно шефствовали над портом. Эти премии положили в пионерскую копилку.

И моя премия тоже легла в копилку. Наши ребята вносят туда все, что получают за сбор металлолома и бумаги, чтобы летом поехать в Ленинград, как они говорят, за свой счет.

Я бы, конечно, с радостью снова приехала к нам в «Сосновый бор», где знаю каждую тропиночку, каждую ложбинку… Но, уж наверно, не придется мне там побывать. И переписку нашу с тобой будут проверять у старого дуба уже без меня. Ты покажешь все письма, которые получил… Читать их, я думаю, не будут, а только сосчитают — и тогда убедятся, что я выполнила поручение.

А я твои письма не пришлю: они всегда будут храниться у меня. Я просто пришлю нашему Феликсу справку о том, что ты «перевыполнил задание» и вместо трех писем в месяц писал иногда гораздо больше.

Пусть и дальше так будет.
Оля

Коля пишет Оле

Поздравляю тебя, Оля, с премией! Меня еще никогда ни за что не премировали. Но главное, что ты поедешь в Ленинград. Счастливая! Прочитать — это, конечно, совсем не то, что увидеть своими собственными глазами, но ты мне все-таки расскажешь потом в письме о своей поездке. Ладно? А я перескажу твое письмо ребятам. Я вообще рассказываю им о тебе все, что не касается твоих заданий. Как мы тогда у дуба договорились, помнишь?..

Вчера так получилось, что я у Тимошки во дворе прямо столкнулся с Феликсом. Он возвращался домой.

Феликс совсем не удивился, что встретил меня:

— Когда Тимошка сказал мне, что у него появился какой-то новый товарищ, я сразу понял, что это ты.

— Почему?

— Так ведь ты же помогаешь Оле выиграть спор!

— Какой спор?

Феликс ничего не ответил.

Он вдруг притянул меня к себе: не то обнял, не то хотел со мной в шутку побороться. Я так и не понял.
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Мне в самом деле кажется, что мы с Тимошкой уже чуть-чуть привязались друг к другу. У нас ведь с ним сейчас очень много общего: он ждет сюрприза от меня (я должен помочь ему отыскать его Олю), а я жду какого-то сюрприза от тебя. Хотя я иногда забываю об этом сюрпризе, просто мне стало самому интересно с Тимошкой.

Сегодня мы пошли на улицу искать будущего обитателя моей деревянной клетки. Мы делаем это уже не в первый раз и никак не можем найти. Тимошка обязательно хочет отыскать больную птичку, чтобы можно было ее лечить, а весной отпустить на волю.

У нас, Оля, уже наступила зима. Мороз хорошо отдохнул и соскучился по своей работе: осень как-то сразу перешла в студеную зиму, без всяких там постепенных переходов. У нас во дворе даже лопнуло одно дерево. И лежит на снегу расколотое пополам, будто у него случился разрыв сердца.

Мы с Тимошкой шли по заснеженной улице, лепили белые холодные комочки и швыряли их перед собой: кто дальше. Дальше все время бросал я. Но Тимошка сказал, что Феликс своей левой рукой может закинуть снежок так далеко, что его и найти не смогут. И еще, оказывается, у Феликса летом камешки скачут по воде столько раз, сколько у меня никогда скакать не будут. Я согласился с Тимошкой…

Но птичку мы так и не нашли.

— Неужели ни одна не обморозилась? — горевал Тимошка.

— Так это же хорошо! — воскликнул я. — Значит, все они живы-здоровы! И пусть наша лечебница подольше пустует. Знаешь, как было бы хорошо, если бы все больницы и поликлиники пустовали!

Но его это, кажется, не очень утешило.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Помнишь, как ты вначале присылал мне письма в полторы строчки? А сейчас пишешь чаще, чем я. И это вовсе не удивительно. Ведь выполнять задания гораздо труднее, чем давать их, поэтому тебе есть о чем рассказать мне и о чем посоветоваться.

Артамонов сидит со мной рядом и передает тебе привет. Я давно рассказала ему о нашей переписке. И он немного завидует: тоже хочет с кем-нибудь переписываться.

Я часто думаю: почему он так переменился? Просто, наверно, девчонка, которая живет в Заполярье и о которой помнят на Урале, по его мнению, заслуживает уважения. И еще из-за рукавичной мастерской… Так я по крайней мере думаю. Конечно, хотелось бы, чтоб он и тех, о ком на Урале не заботятся, тоже уважал. Я ему как-нибудь скажу об этом.

С нетерпением жду твоих писем. Скоро ты получишь мой заветный сюрприз. Если все доведешь до конца!..
Оля

Коля пишет Оле

Я, Оля, и правда стал перевыполнять задание нашей лагерной дружины: пишу тебе чаще, чем ты мне. Елена Станиславовна думает, что это я уроки стал так аккуратно готовить, и даже несколько раз поставила меня в пример Нельке: «Видишь, как Коля старается. Ему, может быть, учеба и нелегко дается, а он старается…» И откуда она взяла, что мне учеба трудно дается?

Но, по правде сказать, я из-за этих писем иногда не успеваю приготовить уроки. Когда сажусь за письмо, то всегда думаю, что напишу коротко, а потом хочется рассказать тебе и про то, и про это, и мысли всякие высказать. Вот и получаются длинные письма. Нелька однажды спросила меня:

— По какому это предмету ты так много пишешь?

— По литературе, — ответил я ей. — Домашнее сочинение!

— И что ж, вам так часто задают эти сочинения?..

— Да, так часто. Вот перейдешь из своего пятого класса в шестой, тогда узнаешь! В шестом классе нужно не просто арифметические задачки решать или что-нибудь там зубрить, а нужно уже самостоятельно мыслить, сочинять!..

Сейчас пишу тебе на уроке: не терпится сообщить одну новость. Вчера я поссорился с Нелькой…

Из-за твоих писем. Я раньше всегда успевал вынимать их из ящика утром, до школы, вместе с газетами. А вчера я проспал, и Нелька сама полезла в почтовый ящик. Она мне целый день не отдавала твое письмо, а отдала только вечером, когда отца и Елены Станиславовны не было дома. Я спрашиваю у Нельки:

— Ты почему его целый день с собой таскала? А она мне в ответ:

— Думала, что тебе неудобно будет при взрослых.

И такую при этом физиономию скорчила, что я не выдержал и спросил у нее:

— Ты что себе вообразила, а?

— Да так, — отвечает, — ничего особенного! Просто понимаю теперь, почему ты стал таким нервным…

Села на свой круглый, вертящийся стул и стала потихоньку наигрывать арию герцога — «Сердце красавицы…».

Я подошел и захлопнул крышку пианино. Сказал, что если мои птицы мешали ей играть, то она мешает мне делать уроки.

— Опять будешь домашнее сочинение писать? — спросила Нелька.

Я ей не стал объяснять, что нам с тобой поручили переписываться возле того старого дуба. Но и писать тебе письмо я тоже уже не мог, а начал нарочно громко учить английский язык…

Прощай, меня вызывают к доске. Не поминай лихом!
Коля

Коля пишет Оле

Вчера у Тимошки, мне кажется, сильно болела голова. Он ничего не сказал мне об этом. Очень терпеливый… Но я, как только пришел к нему, сразу заметил, что он бледный и грустный. А на столе лежало мокрое полотенце: наверно, он им голову обвязывал.

Ты писала, что ему надо побольше гулять. И я сказал:

— Пойдем еще разок поищем птицу!..

И мы пошли. Но как-то так получилось, что мы птицу почти и не искали, а разглядывали город, который носит придуманное тобой, Оля, имя: Крылатый!..

Мы разглядывали улицы, которых еще недавно не было, и новые высокие дома, которых не было и подавно, и корпуса нашего алюминиевого завода. А один корпус еще только начинает строиться. Он стоит как какой-нибудь металлический скелет и понемножку обрастает кирпичами…

Когда я смотрю, как растут дома или корпуса заводов, я всегда думаю о людях, которые умеют эти здания строить. Я не знаю, как это у них так здорово получается, и они поэтому кажутся мне волшебниками. А когда я говорю об этом кому-нибудь, то в ответ часто смеются: «Подумаешь! Самая обыкновенная работа… Вот корабли запускать в космос-это другое дело!» Но я не согласен. И новые города тоже, мне кажется, строят волшебники. Только они очень скромные, простые и сами не знают, что они волшебники.

Может быть, мне все это кажется потому, что я сам еще ничего не умею — ни строить домов, ни запускать кораблей. Может быть…

Но когда буду уметь, я все равно буду так думать. Я уверен!

Ты сейчас улыбаешься и думаешь: «Размечтался! Тоже еще философ!» Да?..

Я и правда, Оля, часто мечтаю. Вот вчера мы с Тимошкой увидели, как везли в огромном «МАЗе» алюминиевые чушки — серебристые, переливающиеся на солнце. И на каждой было написано: «Крылатый». Я сразу подумал, что ты очень здорово подобрала это название: ведь серебристые чушки скоро взлетят в воздух, потому что из алюминия делают разные воздушные корабли. Слово «Крылатый» уже не будет видно, оно расплавится, но оно не пропадет: оно будет где-то там, внутри самолетов и кораблей…

— А знаешь, как много понастроили таких же вот новых городов, как наш! — сказал я Тимошке. — И как интересно было бы переписываться с кем-нибудь из другого нового города! Который, например, где-нибудь в Заполярье…

— И давай переписываться! — подхватил Тимошка.

— Ну, для этого нужно, чтобы там жил какой-нибудь близкий нам человек.

— А некоторые и с незнакомыми переписываются. Я читал в «Пионерке»!

— Но это совсем не то… Не так интересно. А вот если бы далеко-далеко в Заполярье жил какой-нибудь наш с тобой друг! Или подруга…

Я уже не первый раз объяснял Тимошке, как это великолепно иметь друзей в Заполярье и переписываться с ними.

А ты, Оля, заметила, что на Зеленой улице, где Тимошка живет, нет никакой зелени и ни одного деревца? Другая улица называется Театральной, а театра на ней нету. Я думаю, это потому, что им такие люди придумывали имена, которые уже видят наши улицы красивыми и зелеными. И театр видят, и стадион, и Дворец культуры…

По радио, в передаче для родителей, говорили, что все дети Тимошкиного возраста — это обязательно «маленькие почемучки» и что они очень любят задавать разные вопросы. Но Тимошка никаких вопросов о нашем городе не задавал. Мы просто ходили и молчали. А иногда разговаривали о нашем городе.

И о тебе, Оля, тоже…

Я сказал Тимошке, что, может быть, через много-много лет на том месте, где сейчас еще стоят деревянные бараки строителей, будет широкая улица, вся в деревьях, может быть, даже в соснах. Ведь растет же вокруг нас сосновый бор! И этой улице, может быть, дадут твое имя. За то, что ты придумала название нашему городу.

И будет написано: «Улица Оли Воронец». На длинной белой табличке…

Когда я сказал об этом Тимошке, то он со мной вполне согласился, и по его голосу я почувствовал, что он даже не стал бы ждать, а прямо сегодня, не задумываясь, присвоил какой-нибудь улице твое имя.

— А где же твоя «Операция МИО»? — спросил вдруг Тимошка. — Ты ведь обещал найти Олю!.. Помнишь?

В этот миг мне в голову пришел гениальный план!

Я схватил Тимошку за руку, закатил глаза и воскликнул:

— Погоди, Тимофей! Погоди!.. Ни слова!.. Пришла пора начать нашу операцию. Я чувствую на расстоянии, что тебя ждет встреча с Олиным посланцем. Или с «посланкой»! Потому что это женщина. Или, точнее сказать, девчонка!..

— Какая девчонка?

— Не знаю. Но видишь, я начинаю искать Олю как бы… через тебя: ведь эта «посланка» хочет с тобой встретиться!

— А где она? — всполошился Тимошка.

— Пока еще не знаю. Но через несколько дней я напрягусь и отгадаю это на расстоянии.

Так я сказал Тимошке, потому что мне нужно время, чтобы выполнить свой замечательный план. То есть он будет замечательным, если из него что-нибудь выйдет.
Коля

Коля пишет Оле

А дальше, Оля, было так. Я изложил Белке свой план и сказал ей:

— Ты снова должна помочь мне. Ты должна разыграть роль… как бы это сказать… Олиного посланца. Или, вернее, «посланки»… Хотя такого слова, кажется, нету.

Я решил, что обстановка, в которой мы с Тимошкой встретимся с твоей, Оля, «посланкой», должна быть очень необычной. Я сказал Белке, что мы встретим ее на берегу реки, там, где за городом сразу же начинается лес. Я сказал, что она должна выйти к нам прямо из вечернего леса… Белка предлагала другие необычные места: нашу центральную площадь, вестибюль школы, клуб. Я чувствовал, что она просто боится выходить из леса или, вернее сказать, боится входить туда, чтобы потом выходить обратно. И тогда я сказал:

— Боишься, да? Опять боишься! А ты преодолей свою трусость. Думаешь, мне легко выполнять Олины задания? Но я же выполняю! Борюсь сам с собой. И выполняю. Вот и ты поборись!

— Хорошо. Я выйду из леса точно в назначенный час. Только напиши об этом Оле, ладно?

И вот я пишу. Белка действительно преодолела свой страх, и, когда мы с Тимошкой, перейдя через мост, спустились на берег реки, она вдруг показалась меж сосен… Белка показалась очень быстро, потому что боялась стоять в зимнем лесу одна. Я попросил ее одеться для этого случая как-нибудь необычно, и она нацепила на голову мамину шляпу, а перед собой выставила нераскрытый мамин зонтик, будто тонкую шпагу.

Ее таинственный вид, однако, ничуть не подействовал на Тимошку, хотя он, как ты писала, очень впечатлительный ребенок. Он сразу весело заорал:

— Это же Олина Белка! Я ее знаю!..

— Сейчас она не Белка… — прошептал я ему в самое ухо. — И если ты будешь орать, мы ничего от нее не узнаем.

«Посланка» остановилась чуть-чуть в отдалении от нас и голосом, совсем непохожим на свой собственный, спросила:

— Кто из вас Тимофей?

Это я научил ее называть Тимошку полным взрослым именем.

— Да что ты, Белка? Ты же меня знаешь!.. — не удержался Тимошка.

— Вот именно! — шепнул я ему. -Тебя знает Белка. А сейчас перед нами фактически другой человек. Запомни это! И не задавай ей лишних вопросов. А только слушай и запоминай!

— Слушай и запоминай! — вслед за мной повторила Белка. — В день своего рождения ты, Тимофей, найдешь самую неожиданную находку. Это будет Олин подарок!

— Где найду? — не удержался Тимошка.

— Там, куда слетаются вести со всех концов света!

— А куда они слетаются?

— Сами догадайтесь! Я исчезаю…

С этими словами твоя «посланка», Оля, дрожа от страха (хоть этого, конечно, не было видно), скрылась в лесу.

— Давай догоним ее, а? — торопливо предложил Тимошка. -И заставим сказать, где сейчас Оля! Ведь она должна знать, если она от Оли пришла…

— Как это «заставим»? Пытать ты ее будешь, что ли?

— Я девчонок не бью, — ответил Тимошка. И тут же вновь оживился:

— А давай проследим, куда она пойдет, а? Будем тайком идти по ее следу… Давай! Может, она прямо отсюда к Оле отправится? А мы — за ней!

— Следить? Подглядывать? Как тебе не стыдно, Тимофей! Я просто не узнаю тебя!..

Он махнул рукой и мрачно направился к мосту… Но когда мы были уже на середине моста, вдруг весело сказал:

— Сколько у меня будет подарков ко дню рождения! И от Оли… И двухколесный велосипед!

Я прямо остановился как вкопанный. Значит, он не забыл о моем обещании. И зачем я брякнул тогда, в первый день нашего знакомства, насчет этого велосипеда? Зачем?!
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Я еще не поняла, в чем именно заключается твой замечательный план. Буду с нетерпением ждать писем.

А двухколесный велосипед ты должен подарить Тимошке обязательно. Он не забудет про твое обещание, не надейся на это. Обманывать его нельзя, иначе он ни в чем не будет тебе верить. Я уже писала об этом, но хочу еще раз напомнить.
Оля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Послушай, что было дальше.

Я еще в тот самый первый день знакомства с Тимошкой заметил, что он довольно-таки скрытный парень. Вот, например, старается мне не показать, что как-нибудь особенно сильно по тебе скучает, сдерживается, а у него то и дело эта самая тоска наружу прорывается.

На следующий день после встречи с твоей «посланкой» я пришел к Тимошке и вижу, что учебники у него раскрыты и тетрадки тоже, но он в них не смотрит. А лицо грустное-грустное.

Он на меня так пристально взглянул и вдруг спрашивает:

— А может быть, вы меня обманываете?

— Как это обманываем, Тимофей! В чем?

— Может быть, Оля вовсе никуда не уехала? Может быть, она просто не хочет больше дружить со мной, а сама преспокойно сидит дома?

— Ну, ты, Тимофей, просто того… перезанимался немного. Я сам был бы рад, если бы она никуда не уехала. И другие ребята были бы рады. Но она уехала…

— А как же она тогда свой подарок передаст? И где Белка ее видела? Может быть, она все-таки никуда не уезжала, а? Ну, скажи мне, Коля! Очень прошу тебя!

И смотрит на меня так внимательно. И отворачивается, чтобы согнутым указательным пальцем под очки слазить, словно у него глаза чешутся.

Я стал утешать его:

— Не расстраивайся, Тимофей! Насчет «посланки» я тебе точно сказать не могу. Но Оля уехала… Это я точно знаю.

— Нет, не верю, не верю.

— Ну ладно! — не выдержал я. — Идем тогда прямо к ней домой. Вернее сказать, туда, где раньше был ее дом. И там все проверим. Ты знаешь, где Оля жила?

— Нет, не знаю. А то бы я уже давно проверил! Она сама всегда ко мне приходила. И в школе у меня часто бывала. Мне ребята наши даже завидовали…

— А вот я знаю, где она жила. В моем подъезде. На первом этаже, как и вы с Феликсом… Идем туда!

Мы пошли.

В вестибюле нашего дома я подвел Тимошку к списку жильцов и сказал:

— Во-он, смотри! В самом верху написано: «Воронец Н. К.» Видишь? «Н. К.» — это как раз Олин папа. Запомнил номер квартиры? Ну, вот и идем. Проверим. Сейчас убедишься!

Мы подошли к твоей бывшей квартире, я совсем забыл, что Белка предупреждала меня нажимать на кнопку два раза, если я хочу, чтобы Еремкины открыли. Я нажал один раз, а они все равно открыли дверь. Точнее сказать, он сам открыл — Еремкин. На один звонок! Представляешь себе? На один!

Но сейчас ты еще больше удивишься: Еремкин мне обрадовался, будто давно уже ждал меня в гости.

— Навестить нас решил? Очень приятно. Да вас двое? Заходите, пожалуйста!

Мы зашли… И вот тут ты, Оля, так удивишься, что даже не поверишь мне! На диване у Еремкиных я увидел двойняшек Анны Ильиничны, которые уже не баюкали шепотом своих кукол, а прямо ногами, в ботиночках, прыгали по дивану. И Еремкиным это, представь себе, очень нравилось!

— В них столько энергии! Столько энергии! — восклицали они.

Я подумал, что, если в двойняшках и дальше будет столько энергии, Еремкиным скоро придется покупать новый диван.

Я так был поражен всем этим, что забыл даже, для чего пришел. Но Еремкина сама мне напомнила.

— Детям простор нужен, — сказала она. — Да ты сам знаешь, раз у тебя младший братишка есть, — и указала на Тимофея.

Еремкины стали хвастаться, что девочки знают наизусть очень много стихотворений. Двойняшки стали читать сразу в два голоса, а Еремкины шевелили губами, беззвучно повторяя те же самые строчки, словно боялись, что девочки забудут, запнутся. Но они не запинались. И я вспомнил, что так же вот беззвучно, очень волнуясь, мама подсказывала мне стихи, когда я однажды выступал на утреннике у нее в детском саду. Потом уже я никогда больше на утренниках не выступал…

Двойняшки еще и пели разные песенки тоже. А Еремкины на всякий случай беззвучно им подпевали.

Только уходя, уже в дверях, я подмигнул Тимошке и громко сказал:

— А Оля, значит, уехала?

— Да, уехала! — ответил Еремкин. — И такую нам, знаете, приятную замену вместо себя оставила…

Я поскорее простился, потому что боялся, как бы Тимошка не спросил, куда именно уехала Оля.

На следующий день, в школе, я заговорил с Анной Ильиничной о Еремкиных. И она мне сказала:

— Сама даже не заметила, как это случилось: полюбили они моих девочек. А что ж, дети могут любому сердце смягчить.

Это она верно сказала: я чувствую, как Тимошка тоже немного меня смягчает. Но не в этом дело…

С Анной Ильиничной-то я уже на другой день говорил. А сразу после этого, как мы ушли от Еремкиных, случились еще очень важные события. Я о них в следующем письме расскажу.

Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Я должен рассказать тебе, что еще случилось, когда мы вышли от Еремкиных.

На улице я взглянул на Тимошку, который от смущения не проронил у Еремкиных ни одного слова (и очень хорошо, что не проронил), и говорю ему:

— Что, убедился? Он печально кивнул головой. И тут нас сзади догнал противный, шепелявый голос Рудика Горлова:

— Ну как. Свистун, не скучаешь ли по Вороне? Ты ведь птиц любишь! Помню, как она тут перед тобой на коленках стояла…

— Какая ворона? — тихо спросил меня Тимошка.

Но Рудик услышал его вопрос.

— А ты, дитя неразумное, не знал Ворону? Была у нас такая, Оля Воронец… Все справедливую из себя строила! А потом каркнула, крыльями взмахнула и улетела…

Рудик собирался еще что-то сказать — наверно, про нашу с тобой переписку. Но Тимошка вдруг стянул с носа свои очки и сунул их мне:

— Подержи, Коля, одну минуточку. А то разобьются…

И я еще даже ничего не успел сообразить, как он, маленький и худенький, подошел к долговязому Рудику, приподнялся на цыпочки и влепил ему звонкую затрещину.

Рудик в драку не полез: или стыдно было отвечать Тимошке, который еле доставал ему до плеча, или меня боялся. Он стоял на месте, без толку размахивал руками и кричал:

— А ну еще попробуй! Еще хоть один разок!.. Тимошка вновь деловито приподнялся на носках и еще раз звонко стукнул Рудика. Тот продолжал вопить:

— А ну еще попробуй!..

Но Тимошка больше пробовать не стал. Он, на оглядываясь, ушел со двора. Я догнал его и пошел рядом.

Мы до самого Тимошкиного дома не разговаривали. Потому что оба были очень растерянны. И я до самого дома так и держал в руках его очки…

В Тимошкином дворе мы стали прощаться. Тимошка натянул на нос свои очки, И тут вдруг что-то камушком упало с дерева.,

Мы увидели в снегу маленький, взъерошенный комочек сероватого цвета.

— Воробушек, — сказал я. — Замерзнет…

Тимошка, словно «скорая помощь», бросился к маленькой птичке. Он бережно положил ее на ладонь, будто на носилки, осторожно прикрыл другой ладошкой. Воробушек еле дышал… Тогда Тимошка опустил его в свою меховую рукавицу. Воробушек там вполне уместился.

Я смотрел на доброго, ласкового Тимошку, и мне как-то не верилось, что это он пятнадцать минут назад зло и решительно ударил два раза Рудика Горлова. Как-то даже не верилось…

Вот и снова начнет работать птичья лечебница! Но главным врачом теперь будет Тимошка, а я — вроде бы «научным консультантом».
Коля

Коля пишет Оле

Здравствуй, Оля!

Просто не знаю, что делать с этим двухколесным велосипедом! И зачем я пообещал купить его? Если бы еще был трехколесный, я бы целый месяц не ходил в кино, не завтракал бы в школе и скопил Деньги, а на двухколесный мне не скопить. Странно даже: два колеса стоят почему-то дороже, чем три!

У отца я просить деньги на велосипед не хочу: он ведь только недавно купил мне два аквариума, чтобы я больше не занимался птицами. И потом, он стал чаще задыхаться по ночам, и врачи посоветовали ему поехать в санаторий на целых два месяца. Отец сказал, что на месяц ему дадут бесплатную путевку. А на второй? И еще дорога туда и обратно… Я очень волнуюсь, Оля. И не хочу сейчас ничего просить у отца…

Тимошка сейчас возится со своей птичьей лечебницей. А в день рождения он получит от твоего имени подарок, которого больше всего ждет… Скоро ты узнаешь, что это за подарок.

Может быть, он на радостях и забудет об этом велосипеде, а? Как ты думаешь? Может, отменить этот велосипед?
Коля

ТЕЛЕГРАММА

Коле Незлобину (лично).

Ничего не отменяй. Деньги высылаю.
Оля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Сегодня я выслала тебе по почте деньги. На двухколесный велосипед вполне хватит. Забрала их из «пионерской копилки». Ничего, поеду в Ленинград как-нибудь в другой раз… Ведь это я втянула тебя во все свои «задания». Значит, я и должна прийти тебе сейчас на помощь.

В письмах я все больше узнаю тебя, Коля! А раньше я тебя совсем не знала. И не ценила. Ты всегда был таким молчаливым… Теперь мне кажется, что ты сберегал слова для своих писем. Я их часто перечитываю, и передо мной встает совсем другой Колька, которого никак не назовешь Колькой Свистуном, а которого я хочу назвать совсем по-другому: Колькой-другом. Но хватит об этом.

Я уверена, что когда расскажу нашим ребятам, почему передумала ехать в Ленинград, они меня поймут. А мой сосед Артамонов уже понял (я ему показала твои последние письма). Он передает тебе привет и говорит, что, если бы ты жил у нас в Заполярье, он бы с тобой дружил!

Расскажи, как Тимошка первый раз сядет на свой собственный двухколесный велосипед. И что за подарок вы ему готовите от моего имени?

Жду писем!
Оля

Коля пишет Оле

Дорогая Оля!

Я получил все, что ты мне послала! Спасибо! С твоим денежным переводом сперва получилась целая история. Почтальонша не хотела выдавать мне деньги, потому что у меня нет никаких документов, «удостоверяющих личность получателя». Я принес ей свой школьный дневник, а она говорит:

— Это не документ. Здесь нет карточки и печати!..

Я ей говорю:

— Хотите, все соседи подтвердят, что я и есть Коля Незлобии?

А она мне отвечает:

— Я их подтверждение к бланку не приколю. Тут номер паспорта нужно проставить и отделение милиции, где получали!

Я ей говорю:

— Но я его еще вообще не получал… Нет у меня паспорта!

Тогда она вдруг спрашивает:

— А к кому вы вписаны?

И оказалось, представь себе, что каждый из нас вписан к кому-нибудь в паспорт: к отцу или к матери. Я этого раньше не знал. Я теперь, значит, вписан к отцу. А раньше, наверно, был у мамы…

Я позвал отца, и он доказал, что я действительно вписан. Я даже заглянул к нему в паспорт, и оказалось, что я умещаюсь там, внутри, всего на одной строчке.

Но зато уж и отец, и Елена Станиславовна, и даже Нелька успели заглянуть в твой перевод. И все трое очень удивились. Взрослые удивились молча, про себя, а Нелька сразу же вслух:

— Тебе гонорар за какой-нибудь рассказ прислали?

— Да, прислали… Представь себе! — ответил я.

— Ближе, чем в Заполярье, его напечатать не могли?

— Ты, Неля, нехорошо говоришь, — остановила ее Елена Станиславовна. — Ведь он уважает твое творческое призвание…

Я спорить не стал: пусть думают, что уважаю. Но я чувствовал, что Елена Станиславовна не зря вдруг стала меня защищать, что она хочет подступиться ко мне с каким-то вопросом.

В комнате она тихо, чтобы Нелька не слышала, спросила:

— От кого эти деньги, Коля?

— Там написано, — ответил я. — От одного друга!

— Для чего они тебе? И на что ты собираешься их тратить?

— Это мое дело! Тут вмешался отец:

— Как ты смог убедиться сегодня, Николай, ты еще не вполне самостоятелен. Ты вписан в мой паспорт, и я, стало быть, отвечаю за твои поступки.

— Тебе не придется за них отвечать. Я ничего плохого делать не собираюсь.

— Почему же ты не можешь нам прямо сказать?

Отец волновался. И, как всегда в таких случаях, у него начался кашель. И стал он сразу каким-то беспомощным: полез искать в карманах платок, не нашел его и прикрыл рот рукой, словно извиняясь за свой кашель.

Мне показалось, что это я виноват в том, что бронхиальная астма стала душить отца. И я, чтобы он больше не волновался, сказал все, как есть на самом деле:

— Я должен купить подарок одному маленькому мальчику. Честное слово! Можете проверить.

— Мы не собираемся тебя проверять! Мы тебе верим… — сказала вдруг Елена Станиславовна.

Может быть, она сказала это для того, чтобы успокоить отца. Или в самом деле поверила…

Прости, Оля, что из-за меня не сможешь поехать в Ленинград.

Передай привет Артамонову, раз он хотел бы со мной дружить, если бы я жил в Заполярье.

Спасибо, Оля.
Коля

Коля пишет Оле

Дорогая Оля!

Сегодня день рождения Тимошки.

В газетах часто попадаются такие фразы:

«В день шестидесятилетия… В день восьмидесятилетия…» Но о мальчишках так никогда не пишут и не говорят. А я свое обращение к Тимошке так прямо и начал:

— В день твоего девятилетия ты, Тимофей, вполне заслужил два сюрприза, которые в общем-то нельзя назвать сюрпризами, потому что ты их очень давно ждал!..

Еще за неделю до этого я спросил у Тимошки:

— Ты к кому вписан: к маме или к папе?

— Как это — вписан? — не понял Тимошка. Ну, я ему тоже объяснил, что каждый из нас обязательно к кому-нибудь вписан. И потребовал, чтобы он в воскресенье, когда приедут родители, выяснил этот вопрос. И еще, чтобы он попросил на одну недельку оставить дома тот паспорт, в который при рождении его вписали.

— Они не оставят, — сказал Тимошка.

— Тогда надо что-нибудь присочинить. В этом не будет ничего страшного, потому что потом ты расскажешь родителям и Феликсу всю правду.

— Какую правду? Я сам ничего не знаю.

— Не торопись. В день своего девятилетия все узнаешь!

— Мне паспорт не оставят, — упрямо твердил в тот день, неделю назад, Тимошка.

— А ты скажи, что в школе хотят устроить проверку: кто к кому вписан. Понятно? Для этого и нужен паспорт. А мы потом все объясним.

Когда Тимошка стал в воскресенье все это растолковывать своим родителям, в комнату неожиданно вошел Феликс. Он-то прекрасно знал, что в школах ничего такого не проверяют. Но промолчал. И только на следующий день, когда родители уехали к себе на рудник, сказал Тимошке:

— Ну-ка, расскажи мне, что ты затеял. Для чего тебе нужен был мамин паспорт?

— Я тебе в день рождения расскажу, -пообещал Тимошка. — Тут мне хотят какие-то подарки сделать…

— Что, подарки уже стали по паспортам выдавать? Хорошо, договорились. Подожду до двадцать девятого. Только смотри не потеряй!

— А куда мы понесем мамин паспорт? — спросил меня Тимошка в то утро, когда я поздравил его с девятилетием.

— Туда, куда слетаются вести с разных концов света… Помнишь, что сказала Олина «посланка»?

— А куда они слетаются?

— Это я сейчас должен угадать на расстоянии! Раз неожиданная находка ждет тебя, дай мне руку!.. Это будет самое трудное отгадывание за всю мою жизнь. Учти и не дыши!

Тимошка затаил дыхание, а я закатил глаза так сильно, как еще никогда не закатывал, и говорю:

— Так! Все ясно… Скорей на главную почту! Именно туда слетаются вести с разных концов света: письма, газеты, телеграммы!

Тимошка оглядывал улицы, будто хотел запомнить дорогу, по которой мы бежали.

— А что там будет? Какой подарок? — спрашивал он меня на бегу.

— Не знаю. Этого я не отгадывал… Наконец мы добрались до главной почты. Подошли к стеклянному окошку, где выдают письма до востребования. И я сказал Тимошке:

— Давай мамин паспорт!

Он протянул его мне, а я — девушке, сидевшей за стеклом.

— Вот здесь, видите, написано: «Тимофей. Сын…» Ему письмо должно быть, этому «сыну Тимофею».

Девушка стала быстро-быстро перебирать пальцами толстую пачку писем, открыток и извещений. Вытащила одно письмо и стала перебирать дальше.

— Дальше не ищите, — посоветовал я. — Ему пока только одно письмо прислали…

— Откуда вы знаете? — пожала плечами девушка. И перебрала пальцами всю пачку до конца.

А потом протянула мне письмо и паспорт Тимошкиной мамы.

Я думал, что девушка высунется из окошка, оглядит «сына Тимофея», удивится, что он уже получает письма до востребования, но она не удивилась и не стала выглядывать: ко всему уже привыкла.

Я торжественно вручил письмо Тимошке:

— На, возьми. Это первый подарок ко дню рождения. Ты его заслужил!

— Прочти… — сказал оробевший Тимошка.

— Нет, ты уж сам читай. На конверте же написано: «Тимофею». Значит, ты сам должен вскрыть и прочитать.

Тимошка осторожно, чтобы не задеть лежавшее внутри письмо, надорвал конверт. И вытащил белый листок, на котором был написан твой, Оля, адрес. Всего полторы строчки… Но Тимошка очень долго изучал белый листок.

Это письмо до востребования я послал три дня назад.

Конечно, я мог бы просто сказать Тимошке, где ты сейчас живешь. Но мне показалось, что так интересней: Тимошка в день рождения получает письмо и твой долгожданный адрес прямо по почте, из стеклянного окошка, откуда еще никогда в жизни писем не получал!

— «Операция МИО» завершена! — торжественно воскликнул я. — Мы нашли Олю.

— Она долго будет там? — спросил Тимошка.

— Много лет… Но это же замечательно! Мы ведь мечтали, чтобы в Заполярье жил какой-нибудь наш знакомый. И чтобы мы с ним переписывались!

— Мы будем с ней переписываться? — обрадовался он.

В общем, Тимошка нашел, как и обещала ему «посланка», самую дорогую для него находку: тебя, Оля! Хороший подарок ко дню рождения, правда? И он, мне кажется, не огорчился, что ты живешь сейчас в Заполярье. Не веришь, да? Но, честное слово, он не огорчился! Даже радостно так сказал:

— Теперь я буду получать письма из Заполярья! У нас в классе никто не получает, Оля будет писать мне!..

Он не сказал, что будет посылать тебе письма в ответ, потому что, наверно, как и я до минувшей осени, никому еще писем не посылал.

— Дай мне адрес, а то потеряешь, — предложил я.

— Нет, — коротко ответил Тимошка. И засунул письмо глубоко под пальто, в какой-то свой заветный карман.

И мы пошли в магазин покупать двухколесный велосипед.

Ребята всегда очень долго выбирают себе подарки, а Тимошка прямо ткнул пальцем в первый попавшийся велосипед и сказал:

— Этот!

— Может быть, взять другого цвета? — спросил я.

— А какая разница? — по-взрослому, деловито ответил Тимошка.

Когда велосипед был куплен, я сказал:

— Это второй подарок от Оли!

— От Оли?! — не понял Тимошка.

— Она прислала деньги. Вот и все, — объяснил я.

И мне показалось, что подарок стал для Тимошки гораздо дороже. Он сам вынес его на улицу… Но рассказать тебе, Оля, как Тимошка впервые сел и поехал на велосипеде, я не смогу, потому что он еще не поехал. В магазине негде было кататься, и на заснеженной улице тоже.

Это было немного странно: мы несли по зимнему городу велосипед. Должно быть, люди так же удивленно оборачивались бы на нас, если б мы летом, в жаркий день, несли по улице зимние санки.

Кажется, просьбу твою, Оля, я тоже выполнил. Я не занял твое место в Тимошкиной жизни. А просто там хватило места для двоих — и для тебя, и для меня.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Теперь ты можешь открыть мою посылку. Я, конечно, хорошо знаю, что именно там находится, но ты все-таки подробно опиши мне, как ты открыл ее, что там нашел и какое у тебя было в тот момент настроение. Мне это очень интересно узнать.

Посылка укажет тебе путь к сюрпризу, который ты заслужил!
Оля

Ты пишешь, что Тимошка совсем не огорчился, когда узнал, что я уехала в Заполярье. Я думаю, что ты просто не заметил, не разглядел. Он ведь очень скрытный мальчишка. Не может быть, чтобы он совсем не огорчился…

Коля пишет Оле

Дорогая Оля!

Только что я открыл маленький ящичек, который ты мне прислала. Я его раньше запрятал подальше, чтобы как-нибудь случайно не открыть раньше времени. Мне все эти месяцы очень не терпелось узнать, что там, внутри! И вот я узнал…

Я очень осторожно взял в руки красный треугольный вымпел, который лежал сверху. На нем вышито золотом всего три слова: «Справедливость. Честность. Смелость».

А на дне ящичка я нашел твою записку. И в ней написано, что я должен взять вымпел и отправиться с ним к Феликсу.

И вот я иду к нему.
Коля

Коля пишет Оле

Пишу тебе, Оля, сегодня второе письмо, потому что должен сразу, сейчас же рассказать о том, что случилось. Я даже телеграмму хотел послать, но подумал, что в трех словах ничего не объяснишь.

Меня выбрали командиром «Отряда Справедливых»! Я отказывался, говорил, что еще никогда никем не командовал. Но Феликс сказал, что раз я пришел к нему с красным вымпелом, значит, «лучшей кандидатуры не подберешь». Почему он так сказал? Честное слово, он так прямо всем ребятам и заявил: «Не подберешь!» И все подняли руки.

Объясни мне, что это значит.
Коля

Оля пишет Коле

А это значит, Коля, что все сбылось: моя посылка указала тебе путь в штаб дружинников, к Феликсу, а там тебя ждал сюрприз! Хоть ты, кажется, ему и не очень рад…

Ты просишь меня все объяснить. Сейчас я постараюсь.

Перед моим отъездом Феликс сказал, чтоб я выбрала из наших ребят нового командира «Отряда Справедливых». Вместо самой себя, понимаешь?

Он сказал, что я организовала этот отряд и поэтому заслужила право выбрать себе замену.

Но выбрать мне было очень трудно. Я смотрела на каждого из наших ребят так пристально, что Лева Звонцов даже сказал мне: «Ты хочешь на прощание запомнить все наши лица? Чтобы сохранить их в памяти на всю жизнь, да? Может быть, дать тебе фотографию всего нашего класса? Есть у меня такая: мы однажды для стенгазеты снимали».

Я взяла фотографию и стала дома еще пристальнее разглядывать всех своих товарищей, вспоминать их заслуги и всякие проступки тоже. Я даже вспоминала, кто из них как выступал на собраниях ^-справедливо или несправедливо, и какие писал заметки в стенгазету — справедливые, честные или не очень.

Я собиралась порекомендовать и свою Белку, и Любу Янкевич, которая серьезней всех в нашем классе. И еще кое-кого из ребят… А потом я решила назвать твое имя. Знаешь, когда я это решила? В тот день, когда встретила тебя во дворе, возле зеленого холмика. Ты рассказал мне о своей умершей птице, о своей птичьей лечебнице, показал свою самодельную клетку, которая вроде и не клетка, потому что в ней очень просторно. И тогда я впервые хорошенько разглядела твои глаза. И увидела, что они очень добрые. А командир «Отряда Справедливых» обязательно должен быть добрым человеком. И ты всегда будь таким: добрым и справедливым.

Ребята, конечно, очень удивились, когда я назвала твое имя. Потому что они не знали тебя таким, какой ты есть на самом деле. Ты ведь молчал о себе. А мы с тобой ни разу и заговорить-то по-настоящему не пытались. Ничего никогда не поручали: не доверяли почему-то… Ну, и ты нам поэтому не доверял. Ни мыслей своих не доверял, ни поступков, ни даже добрых слов.

— Видишь, ребята против, — сказал мне Феликс. — А ведь им голосовать!

— Давай поспорим, что Колька докажет, на что он способен! — крикнула я. — И что вы все за него проголосуете!..

Феликс протянул мне руку: должно быть, тоже не верил в тебя. И мы поспорили!

Еще раньше Феликс просил меня придумать девиз нашего «Отряда Справедливых» и вышить его золотом на красной материи. Я не успела этого сделать. И сказала, что пришлю вымпел с девизом из Заполярья.

— Передай его, как эстафету, тому, кого выберешь в командиры, — сказал Феликс.

И вот, Коля, я прислала вымпел тебе. У тебя теперь очень высокая должность: ты должен быть самым справедливым из справедливых!
Оля

Оля пишет не Коле

Дорогой Феликс!

Я победила в нашем споре! Колька доказал, «на что он способен». Я не только могу поручиться за него, но могу твердо сказать, что он подходит для командира гораздо больше, чем я: он находчивее меня, и упорнее, и смелее!

Обо всей моей теперешней жизни вы знаете от Коли. Правда, Белка пишет, что ребята обижаются на него за то, что мало обо мне рассказывает. Но разве он виноват, что я в своих письмах все больше не о себе писала, а об этих самых заданиях, которые он выполнял.

Теперь я чаще буду рассказывать вам о школе, в которой учусь, и о ребятах, к которым понемножку уже привыкаю. И о нашем Заполярье, которое, видишь, уже стала называть «нашим».

Привет всем ребятам. И поцелуй Тимошку. Пусть он меня не забывает.
Оля

Оле пишет не Коля

Дорогая Оля! Я очень рад, что проиграл пари. Спасибо, что помогла Коле доказать, «на что он способен». Для этого я и спорил!
Феликс

Оля пишет не Коле

Уважаемая Елена Станиславовна и отец Коли (не знаем, к сожалению, вашего имени-отчества)!

Даже сюда, до самого Заполярья, докатились слухи о вашем замечательном сыне Коле Незлобине! Мы гордимся Колей и хотим подражать ему, потому что он очень способный, находчивый и смелый. Но главное — очень способный!

Нам стало известно, что его выбрали командиром «Отряда Справедливых», хотя он по скромности может вам об этом даже и не рассказать. Его решили выбрать за то, что он образцово выполнил важные и ответственные задания.

И поэтому мы считаем его очень способным! Мы уже писали об этом, но хотим подчеркнуть еще раз. Он ведь и рассказы хорошо пишет, и стихи. Только он вам их не показывает, потому что он очень скромный.

Мы дружим с уральскими ребятами и знаем, что они тоже гордятся или, по крайней мере, скоро будут гордиться вашим сыном Колей Незлобиным. Мы хотим, чтобы и вы им гордились! Конечно, в душе… А виду можно особенно и не подавать. И, уж конечно, не говорите ему об этом нашем письме, потому что он очень рассердится, расстроится, а ему сейчас нужны крепкие нервы, чтобы командовать «Отрядом Справедливых».

Если вы не поверите, что письмо это и правда пришло из Заполярья, посмотрите на почтовый штемпель — и сразу убедитесь!

Завидуем, что у вас такой замечательный сын!

От имени заполярных пионеров
Ольга Воронец, Владимир Артамонов.

Коля пишет Оле

Дорогая Оля!

Вчера Елена Станиславовна сама накормила моих рыб. В обоих аквариумах… Когда я вошел в комнату, отец держал в руках тарелку с хлебными крошками, а она сыпала крошки в воду и при этом почему-то приговаривала: «Цып-цып-цып…» Как будто в аквариумах плавали цыплята. Наверно, она кормила рыб первый раз в жизни.

Я до того удивился, что даже не поблагодарил их. А Елена Станиславовна сказала, что «рацион у рыб должен быть разнообразнее», что она возьмет у одного инженера в их проектной конторе книгу Брема и узнает точно, чем «следует кормить». Что с ними обоими случилось — и с отцом и с нею? Не могу понять!

А сегодня на большой перемене Лева Звонцов устроил беседу со мной, или, как он сказал, интервью. Он попросил, чтобы я рассказал «нашим радиослушателям о некоторых подробностях переселения Анны Ильиничны в новую квартиру и о своем шефстве над нашими младшими товарищами-октябрятами». Я ничего рассказывать не стал.

Тогда Лева на всю школу сказал, что интервью получилось очень интересным и содержательным. Он сказал, что радиослушатели, конечно, оценят мою скромность и что она украшает всякого человека, а командира «Отряда Справедливых» в особенности.

Теперь, значит, я командир. Но как командовать, я не знаю. Может быть, ты по-прежнему будешь давать мне задания, а я буду их выполнять? Или просто подсказывай мне, что делать. Жду твоих писем!
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Подсказывать я больше тебе ничего не буду. Ведь не подсказывала же я тебе напугать Еремкиных детской комнатой или сделать Белку моей личной «посланкой». Ты сам догадался. И все другое сам придумаешь. Я уверена!

У меня к тебе есть одна просьба. Пришли мне, пожалуйста, свою фотокарточку. Артамонов тоже очень хочет взглянуть на тебя. Правда, у меня есть фотография всего нашего класса, и я сказала Артамонову: «Отыщи здесь Колю!» Он в десять лиц ткнул пальцем, а в тебя нет, потому что ты на этой фотографии совсем не такой, какой ты на самом деле. Ты там мрачный, угрюмый и злой. Одним словом, Колька Свистун! Я раньше думала, что ты такой и есть. А теперь я хочу иметь фотографию настоящего Коли Незлобина, того самого, с которым я переписываюсь.
Оля

Коля пишет Оле

Обещаю, Оля, что не подведу тебя. Я буду хранить твой вымпел, как самое-самое дорогое. И всегда буду помнить слова, которые ты вышила золотыми буквами: «Справедливость. Честность. Смелость». Обещаю тебе.

Я даже, как командир, придумал уже одно дело для нашего пионерского «Отряда Справедливых». Сейчас расскажу какое… Откроем у нас в школе детскую комнату, чтобы такие вот ребята, как Тимошка, которые на целые дни без присмотра остаются, там у нас проводили, как говорится, свой досуг. Будем делать для них игрушки в своей столярной мастерской. Научим их всех свистеть по-птичьи, а я буду давать сеансы «отгадывания на расстоянии». Чтобы веселее было! А то ведь они, если им скучно будет, просто сбегут. И пусть Белка отвечает за эту комнату, раз она говорит, что воспитание — это женское дело.

Вот и получится, что я совсем почти не обманул Еремкиных: у нас и правда будет детская комната!

А карточку свою я выслать тебе не могу, потому что я никогда не фотографировался. Я очень долго думал, что же делать, но фотографироваться не пошел. Почему-то не хочется… Я посылаю тебе фотокарточку моей мамы. Говорят, что я очень похож на нее. Правда, карточка маленькая и с белым уголком: мама снималась для паспорта. Перед самым нашим отъездом, в то лето… У нее кончался срок паспорта. Он, кажется, даже уже кончился, и мама шутила, что ее не пропишут в лесу.

Мама тогда целые дни собиралась в дорогу, чтобы нам с отцом хорошо было отдыхать. Ей некогда было зайти за карточками, и она попросила меня. Я зашел… И сейчас эти карточки у меня, все шесть. Я никогда не расстаюсь с ними, они у меня всегда лежат в боковом кармане. Одну карточку я посылаю тебе.

Знаешь, Оля, мне почему-то кажется, что мама, когда была девчонкой, по характеру чем-то напоминала тебя. И потом, она тоже часто говорила слова, которые любишь повторять ты: «справедливо» или «несправедливо».

Посылаю карточку тебе…

Через четыре месяца снова начнется лето. И, наверно, в пионерском лагере, возле старого дуба, нам с тобой не поручат больше переписываться. Но мы, может быть, все равно будем, а? И в будущем году, и через шесть лет, и через десять? И вообще всегда.
Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Я получила фотографию твоей мамы. Она действительно на тебя очень похожа. Или, вернее, ты на нее. Вы очень похожи друг на друга.

Я думаю, что тебе возле старого дуба снова поручат переписываться со мной: все-таки ведь ребята не совсем еще забыли про меня, и им будет интересно, как я живу и что со мной происходит.

Но я хотела бы, чтобы тебе не давали такого задания. Лучше пусть Белка пересказывает мои письма всему классу. А мы с тобой лучше будем переписываться без всяких заданий, и ты ничего никому не пересказывай.

А может, когда-нибудь нам с тобой и не придется переписываться, потому что мы будем снова жить в одном городе, и даже на одной улице. И даже в одном доме, как раньше. Ведь может так быть? Как ты думаешь?..
Оля

Заполярье — Урал — Москва
————————————————————
Анатолий Алексин.Текст рассказа «Коля пишет
Оле, Оля пишет Коле». Читаем бесплатно онлайн