Урок мастера — краткий рассказ для детей
Валить с корня деревья лучковой пилой я научился сам. Ничего в том хитрого не было. Поглядел, как это делают старые лесорубы, взял пилу, ушел в дальний коней делянки, подальше от людского глазу, перегрыз одну ель, другую, и пошло. Через неделю поперечную пилу мы и носить перестали на лесосеку. Зачем, если ее никто и в руки не берет? Бригада довольна, я — тем более. Очень мне нравилось по утрам брать у пилостава две лучковки и этак небрежно отвечать на вопросы:
— Одной пилю до обеда, другой — после. Тупятся быстро.
«Тупятся быстро» означало: во сколько я успеваю повалить лесу — пила не выдерживает! И впрямь, деревьев я валил немало, норму бригада перевыполняла всегда. Но какой ценой мне это давалось, знал я один. Проклятые лучковки, казалось мне, были тупы с утра. По крайней мере, я не видел особой разницы в том, какой пилой работал с обеда: той, которая уже была в деле, или новой. Узкое, тонкое полотно лучковки непонятно почему зажимало в каждом дереве, пропил выгибало и кособочило, отчего срез комля отдаленно напоминал стиральную доску. Придя утром в делянку, я сразу снимал телогрейку, шапку, рукавицы и все это бросал на пень. И все равно в любой мороз через час был мокрее мыши. Если поблизости никого не было, я работал на коленях — мать не успевала нашивать на ватные брюки брезентовые наколенники. Вечером приходил домой чуть живой, спал — как убитый.
Мастером у нас был ныне уже покойный Дмитрий Федорович Пашков. До войны имя его гремело в Беломорье, был он одним из знатных лесорубов-лучкистов. Но в войну, под Ленинградом, на Синявинских болотах, был Дмитрий Федорович жестоко поранен, перемерз, перезяб, врачи ему отхватили половину легкого и значительно сократили желудок. Ни о какой работе и думать не следовало, но он, поработав в первый послевоенный год председателем колхоза, не выдержал, нанялся в лес мастером. «Стране нужен лес» — было его любимым присловьем, доводившими нас порой до тихого бешенства.
И вот однажды, когда я, пыхтя и отдуваясь, на коленях мурыжил очередную елку, застал меня мастер за этим трудовым процессом.
— Тю-тю-тю! — сказал он, неожиданно возникнув возле меня. Была у него такая неприятная способность: возникать в делянке, как дух — из ничего, откуда-то из деревьев, из снегу, из сумерек. — Тю-тю-тю! А я-то думаю, чего это у вас все бревна с косорезами? Ну-ка, дай сюда пилу!
— Да ладно, дядя Митя!
— Давай, давай! Что ты ее держишь, как балалайку?
Отобрав пилу, мастер привычно провел пальцами по зубьям, прицелился глазом вдоль полотна, остался, видимо, доволен и сказал:
— Гляди сюда!
И широко, пружинисто расставив ноги, чуть прислонясь к дереву левым коленом, он повел новый запил повыше моего. Странное дело: пила одна, и дерево то же, а его рез был прям и ровен, как струна, не то что мой, нижний, похожий бог знает на что. Да и дерево он уложил наземь скорехонько, не успел я и приглядеться как следует.
— Понятно? — спросил Дмитрий Федорович, с трудом распрямляясь.
— Понятно! — быстро ответил я, хотя ничего не понял. Но уж очень жалко было глядеть на него — как он запыхался, побурел: такие дела мастеру были противопоказаны.
— Веди пилу правой рукой, левой только поддерживай… Не дави, не жми особо, пила тебе не девка, — с перехватом наставлял мастер, воздуха ему не хватало. — И на коленях не стой — не в церкви.
Неохотно отдал лучковку. И уходя, добавил:
— Ты, парень, работай! Ты просто работай, а не силу свою показывай!
А ведь мастер, пожалуй, прав. Я же действительно брал только силой, старался быстрей, как можно быстрей, пока не зашлось дыхание, свалить дерево. Я готов был умереть, но не остановиться, только не остановиться на полдороге: увидят — засмеют. Вот и маялся, каторжно страдал, желая доказать всем, что не лыком шит.
Я не копировал мастера. Я вообще не научился опираться левым коленом о дерево, махать всем корпусом, а не только руками. Но почему-то уже первое после его ухода дерево свалил, не запыхавшись. И пень оказался гладким, как блин. К вечеру я даже надел шапку и рукавицы, и ничего — никакой жары!